В.В. Склярова
Жанр меніпеї в театрі: вистава «Сага-Мага» Творчого об’єднання «Ещё!» за романом Хуліо Кортасара «Гра в класики»
Меніпея – складний жанр літератури, що досі викликає величезну полеміку в колах літераторів та філологів. Його ще називають метажанром, бо в стандартну диференціацію – епос, лірика, драма – він не вкладається. Меніпея головно характеризується наявністю особливого персонажа-розповідача, що викладає події у своїй розповіді так, як він бачить їх крізь призму власної психіки і особистісних почуттів. Здебільшого він – один з персонажів власного оповідання, поряд з іншими він описує і власне себе, свої дії, а це тим більше пов’язано із суб’єктивізмом, оскільки повної об’єктивізації образу досягти при цьому неможливо – в такому викладенні обов’язково будуть присутні елементи лірики. Через це в задачу автора меніпеї входить утворення образу розповідача з притаманною йому логікою, і тільки крізь призму психологічних характеристик цього образу слід оцінювати зміст того, про що він веде розповідь. Сучасні шукання митців театру виходять з того, що актору, який вийде на кін, ми повіримо, якщо він скаже: «Я актор і граю Гамлета», або буде іронізувати чи від свого імені переказувати, оповідати роль. Актору ж, який каже: «Я – Гамлет», глядач вже не вірить. Тому актуальним постає питання про адекватність сценічної інтерпретації творів. Жанр меніпеї досить влучно підходить до цих шукань, адже суб’єктивність тут – головне.
Вистава Творчого об’єднання «Ещё!» є чудовим привідом для розкриття даної теми. В своїй інсценізації твору Хуліо Кортасара «Гра в класики», який за структурою є типовою меніпеєю, режисер Єлизавета Баннікова зберігла основні риси цього жанру. Звичайно, це не лежить на поверхні, а приховане в складній структурі вистави. Глядач не усвідомлює повністю ту специфічну роль, яку грає Орасіо Олівейра – актор Олександр Маркін – у формуванні композиції вистави. Нас вводять в оману – шляхом формування в нашій свідомості помилкового уявлення про виставу як типово епічну, шляхом нав’язування хибної системи образів, яка помилково сприймається ніби єдиний сюжет і як зміст всієї вистави. Власне Орасіо Олівейра-оповідач, а не персонажі, яких він описує, є головним героєм вистави. Власне те, як він веде свою розповідь, і є основним змістом вистави, а сама розповідь, матеріалізована на сцені у виконанні акторів – лише вставна лінія, яка потрібна для розкриття образу розповідача.
А.А. Слиская
Элементы моноспектакля в рассказах В. Пьецуха (Е. Гришковец и В. Пьецух)
На рубеже 20-21 веков литература представляет собой некое синкретичное явление, которое проявляет себя на всех уровнях. Особый интерес вызывает эксперимент в драматургии, что не могло не отразиться на других литературных родах. В частности в прозаических произведениях появились элементы игры (автор - читатель- текст), абсурдисткие элементы, некоторые приемы хепенинга и пр. Нам представляется оригинальным стиль рассказов современного российского автора В. Пьецуха, который сочетает в своем творчестве традицию и современность. Приемы, которые он использует для создания своих произведений разнообразны. Среди них можно выделить и те, которые присущи драматическим текстам. Наиболее оригинально это проявилось в рассказах. Мы можем определить несколько уровней, на которых прозаические произведения малой формы (рассказы) Пьецуха пересекаются с драматическими произведениями:
- уровень «заголовок» (Например, рассказы «Русский - это как?», «Государство – это кто?». Задавая риторические вопросы в заголовке произведений, автор вступает в диалог с читателем и с самим собой, провоцируя читателя таким образом на обмен мнениями); - уровень «писатель-читатель-текст» (Чаще всего Пьецух использует повествование от первого лица, при этом, читатель, автор и герой взаимодействуют с друг другом внутри самого текста. Таким образом, создается своеобразный эффект полилога: автор - читатель - текст, в котором возникает некий конфликт мнений и восприятия действительности). На наш взгляд, рассказы некоторые рассказы Пьецуха («Я и 20 век, или пир продолжается», «Центрально – Ермолаевская война») схожи по стилю и по построению с моноспектаклями известного драматурга и актера Евгения Гришковца. Если исходить из того, что моноспектакль представляет собой особую форму коммуникации, то рассказы Пьецуха, характерной чертой которых является сказовость и склонность к монологу (как внутреннему, так и внешнему), представляют собой синкретичное явление (смесь моноспектакля и эпической формы). В «рассказе» «Я и 20 век, или пир продолжается» мы находим схожее в фабуле рассказа Пьецуха и моноспектакля Е. Гришковца «Одновременно». Произведения ведутся от первого лица, рассказчик в одном и другом случае пытается дать ответ для себя, почему мир так устроен. Произведения насыщены вопросительными конструкциями, но в случае моноспектакля автор использует приемы хепенинга, а в рассказе, риторические вопросы вызывают своеобразное провоцирование хепенинга. «Уединенный монолог» (термин В. Хализева) используется авторами как форма общения со своим внутренним миром. Но через мир автора читатель или зритель познает свой мир, который одновременно похож и не похож на авторский, что позволяет создать некий конфликт мнений и настроений. Мы пришли к выводу, что при создании эпических произведений малой формы, В. Пьецух активно использует драматические и сценические приемы. Его рассказы содержат элементы моноспектакля и в этом его произведения сходны с моноспектаклями Е. Гришковца. Но главное сходство в творчестве В. Пьецуха и Е. Гришковца это то, что они хотят быть понятыми зрителями и читателями.
А.Г. Соболь
Багрицкий глазами Бабеля
Небольшой очерк, рассмотренный в докладе, позволяет глубже постичь не только Багрицкого, но и Бабеля. Так мог написать не просто проницательный критик, но великий писатель и тонкий психолог. Материал мемуарный и аналитический взаимопроникают, дополняют и объясняют друг друга. Жизнь Багрицкого и его творчество видятся автором в нерасторжимом единстве: «Жизнью своей он говорил нам, что поэзия есть дело насущное, необходимое, ежедневное». Трудно провести границу между тем, что Бабель говорит о бытовых чертах личности и о своеобразии творчества. Когда он пишет: «Багрицкий был похож на себя и ни на кого больше» - это и о человеке и о поэте. Жизнь Багрицкого, именно жизнь, была, по словам Бабеля, «подъем непрерывный. Среди первых его стихов попадались слабые, с годами он писал все строже». Стремительность его творческой эволюции выражена таким сравнением: «как хорошая стройка, - он всегда был в поэтических лесах». В самом образе жизни Багрицкого, в одежде, в манере себя вести запечатлены, по мысли Бабеля, черты его поэзии.
Н.А. Солошенко-Заднепровская
Пушкиниана Д. Самойлова в оценках В. Баевского
Поэтическая пушкиниана насчитывает десятки стихов, написанных поэтами почти всех послепушкинских поколений. В этих стихах выражает себя определенная общественно-культурная потребность: каждая новая эпоха заново осмысливает Пушкина. «Пушкин для России – синоним поэта», – говорит Самойлов. У Самойлова образ Пушкина, рефлексы пушкинского творчества с редким постоянством вплетаются в собственное творчество на протяжении десятилетий. Вопрос, в чем состоит самойловское открытие Пушкина, и как в стихах, поэту посвященных, открывается сам автор, его личность, его поэтическое кредо, привлекал и продолжает привлекать внимание критиков. В. Баевский рассматривает творчество поэта на широком историческом и литературном фоне. По его мнению, подлинно большой поэт вряд ли возможен без чувства истории. Исторична и поэзия Самойлова. Он избегает прямых, поверхностных параллелей между разными эпохами, между прошлым и настоящим. Историзм Самойлова, во-первых, избирателен, во-вторых, конкретен, в-третьих, органичен. В цикл «Ближние страны», например, вошел исторический опыт России, в нем отразилась традиция пушкинского историзма. Как считает критик, в «Стихах о царе Иване» художественно преломились сдвиги в государственной, общественной, литературной жизни ХХ века, но одновременно в изображении Ивана Грозного ощущается Петр Великий из «Медного всадника». У Пушкина тоже в начале дан художественный тезис – Петр как выразитель государственного начала, прорубивший дорогу к морю и окно в Европу; потом антитезис – Петр как погубитель маленьких беззащитных людей, чьим счастьем, жизнями оплачены стройные громады дворцов и богатые пристани; наконец синтез – разгул наводнения, «божьей стихии», с которой «царям не совладать». В «Днях» Самойлова нашли законченное воплощение историческое сознание поэта («Конец Пугачева»), образ Пушкина («Пестель, Поэт и Анна»), живая, теплая плоть культуры («Дворник Мицкевича»), тема памяти, вне которой немыслима ни культура, ни история, ни Пушкин («Память»). Идейно-образно-тематический комплекс «история – культура – Пушкин – память» образует ядро поэтического мира Самойлова. В качестве отдельных примеров В. Баевский отмечает некоторые данные, свидетельствовавшие об интересе Самойлова к Пушкину и его эпохе: 2 октября 1963 года появляется первая запись: «Сцены о Пушкине и декабристах. 1) Пушкин и Пестель в Кишиневе. 2) Пушкин в Каменке (Почему декабристы его не «взяли»). 3) Пушкин после казни декабристов». Этот план завершается репликой, обращенной к самому себе: «Попробуй-ка думать за Пушкина!!». Истории послепетровской России посвящены «Ближние страны», «Сухое пламя», «Сон о Ганнибале», «Старый Дон-Жуан». В них Самойлов широко использовал прием включения ремарок в стихотворную речь, новые рифмы, неожиданные сюжетные ходы, эпиграфы из Пушкина. Эпохе декабризма посвящена поэма «Струфиан», где много мимолетных реминисценций из Пушкина, с упоминанием Пугачева. Сопоставление Самойлова и Пушкина помогает, по мнению В. Баевского, уяснить «тот порыв в глубины духовного мира», который свойственен нашим дням, и те поиски «важнейших истин в недрах духа», которые ведет современная литература – не только поэзия, но проза и критика.
