В.В. Орехов
доктор филологических наук, доцент
Российская критика и публицистика в диалоге о национальном имидже
Военное противостояние России и Франции в начале XIX в. довело до высшей точки накала пропагандистскую борьбу двух государств. Молодая российская публицистика активно накапливала опыт защиты от нападок (употребляя современное понятие – от «черного пиара») французской прессы. Почти в каждой публикации «Русского вестника», а чуть позже и «Сына отечества» превозносились «народный дух» и «вера православная», обрушивались потоки критики на чужеземные «роскошь», «сластолюбие», «лжепросвещение» и, подчеркнем, – зарубежные мнения о России. Ожесточение войны обусловило экспрессивную и бескомпромиссную риторику. Европейское равновесие, установленное после падения Наполеона, оказалось слишком зыбким, чтобы международный диалог о национальных имиджах закрепился в тоне терпимости. Перманентное обострение русско-французской политики реанимировало публицистические штампы, выработанные в период наполеоновских войн. Особенно последовательно в этом отношении вели себя официальные или проофициальные издания («Северная пчела» Ф. Булгарина или «Русский вестник» Н. Греча), которые в «спорах с заграницей» нередко допускали тенденциозность и несдержанность. В эпоху Крымской кампании пресса официального толка вступила все с тем же запасом публицистических формул и приемов – времен нашествия французов на Москву. Между тем общественное настроение России в корне изменилось: образованная элита перед лицом внешнего врага уже не консолидировалась вокруг официальной позиции. Чрезмерная пафосность, декларативность, обилие лозунгов вызывали все меньшее доверие. Читатель ждал аналитического и трезвого осмысления событий в духе «Севастопольских рассказов» Л. Толстого или добросовестных военных корреспонденций в стиле Н. Сокальского («Современник»). Присутствие в публицистике той эпохи двух противопоставленных тенденций, нацеленных на формирование представлений о России, русском характере, российском будущем, очевидно. Но очевидно и то, что в военной ситуации это противопоставление не могло перерасти в открытую полемику.
Лишь после падения Севастополя официальная, зачастую ура-патриотическая публицистика оказалась настолько дискредитированной, настолько противоречила чувству всеобщей депрессии, что стала вызывать уже нескрываемое раздражение критики, например, того же журнала «Современник». В докладе будут представлены факты, позволяющие реконструировать эволюцию русской публицистики первой половины XIX в. в области формирования и защиты российского национального имиджа.
Д.В. Орехов
«Местный колорит» в интерпретации французской критики (П. Мериме, Г. Лансон)
Местный колорит как явление романтической литературы понималось многоаспектно: это экзотика, верность в описании нравов, истории, пейзажа, языка и т.п. Но романтизм не мог обеспечить все более растущее желание читателя знать реальность. «Под местным же колоритом подразумевали мы то, что в XVII веке именовалось нравами», – писал П. Мериме, чувствуя, что понятие явно нуждается в конкретизации.
«Местный колорит» долго оставался настолько «модным», что появление всякой экзотики заранее обеспечивало успех. Поэтому, как настоящий художник, Мериме использовал моду на «couleur locale», но и «посмеялся» над ним в талантливой мистификации («пародии») «Гюзлы», хорошо сознавая ограниченность возможностей «местного колорита» в условиях романтизма. Но одновременно в «Письмах из Испании» (1830), изображая жизнь народных масс, Мериме не уходит от проблем нищеты, суеверий, предрассудков, невежества. Позднее французский критик Гюстав Лансон видел в «местном колорите» «передачу местных особенностей», то есть экзотику, «характеристические особенности», «местный тон» («История французской литературы», 1897). Г. Лансон практически не различает понятия «исторический колорит» и «местный колорит», хотя четко проводит границу между историей как наукой и художественным воспроизведением истории. Заметим, что «исторический колорит» Флобера («Саламбо»), по его мысли, все же отличен от «колорита» романтиков, хотя не будет иметь научной «ценности <…> для археологов». Зато мемуары, письма и «путешествия» Лансон рассматривает как «исторические документы», «материал, из которого <…> наука позже будет извлекать свои выводы». Кроме того, Лансон утверждал, что пейзажи, составная часть «местного колорита», воспитывает и демонстрирует «удивительную остроту зрения», совершенно проявившую себя в реализме.
Характерно, что немецкий исследователь французской литературы XIX в. Ю. Шмидт удовлетворенно подмечал в «местном колорите» французов «печать достоверности» («История французской литературы», 1865). В докладе мы остановимся подробнее на французских интерпретациях роли «местного колорита» на пути искусства к реализму.
М. В. Орлова
кандидат филологических наук
«Вечный спутник». Н.В. Гоголь в восприятии Зинаиды Гиппиус
Гоголь не был включен Мережковским в ряд «Вечных спутников», но, несмотря на это, оба Мережковские обращались к наследию писателя на протяжении всей жизни. А. Труайя утверждал, что «читатели, в силу таинственного предчувствия, уже были благодарны Гоголю за ту революцию, которая, благодаря ему, произойдет в русской словесности. <…> Его полюбили <…> и за то, что напишут впоследствии другие, которых он вдохновил». Мережковский исследовал «Судьбу Гоголя» на страницах «Нового пути» в 1903 г.у и позже обращался к жизни и творчеству писателя. Гиппиус в силу биографических обстоятельств приобщилась к наследию Гоголя в детстве: в Нежине ее учили преподаватели из «Гоголевского института», а ее отец, поклонник Гоголя, стал одним из тех, кто установил бюст писателя в городском сквере. Открытию бюста были посвящены стихи молодых поэтов, позже включенные в юбилейный сборник «Гоголь в русской поэзии» (М., 1902). Современные литературоведы не раз обращали внимание на символы, которые представляют собой памятники. Например, М.Н. Виролайнен указала на символику памятников Фальконе и Шемякина, смыкающуюся с архетипом государственного мифа, выраженного в государственной эмблематике. Л.А. Сугай писала о противостоянии двух образов, увековеченных в бронзе и граните: о памятниках Пушкину Опекушина и Гоголю работы Андреева. Нежинский бюст Гоголя стал первым этапом приобщения Гиппиус к русской литературе. Мережковский опубликовал книгу «Гоголь и чорт» в 1906 году. Гиппиус поместила в журнале «Весы» статьи «Иван Александрович – неудачник» (1906. № 8) и «Анекдот об испанском короле» (1907. № 8), основанные на гоголевских реминисценциях. Гоголевское восприятие механичности, автоматизма Парижа отражено ею в статьях «Бедный город» (Весы. 1906. № 8) и «Парижские фотографии» (Весы. 1907. № 2). В период революции Гиппиус закончила статью «Призраки» цитатой из «Завещания» Гоголя: «Соотечественники, страшно!» (Новые ведомости. 1918. 18(5) апреля. № 50. С. 5). В эмиграции о Гоголе говорили на заседаниях в «Зеленой лампе». К вопросу о пути русской интеллигенции Гиппиус обратилась в статье «Дорогие покойнички» (Новая Россия. Париж. 1937. 11 апреля. № 25). Ряд русских писателей, по-своему боровшихся за свободу, Гиппиус начала с Гоголя, определив его достойное место в русской культуре.
В докладе анализируются особенности восприятия Гоголя З. Гиппиус, в научный оборот вводятся забытые и малоизвестные материалы.
Т.С. Павловская
Критическая полемика и литературный имидж С.Я. Надсона
Творчество предполагает публичность, а стать известным С.Я. Надсон мечтал всегда. Поэтическая деятельность художника была вознаграждена изданием сборников стихотворений, тираж которых составил 175 тысяч экземпляров. Однако возникает вопрос: что побудило молодого поэта «ввязаться» в литературный спор с В.П. Бурениным, маститым писателем, автором сатирических стихов, памфлетов, литературным критиком, известным своими жесткими рецензиями. Возможно предположить, что Надсон, не искушенный в полемичной борьбе на литературной почве, во многом благодаря тому спору, который развернулся на страницах газет, рассчитывал закрепить за собой и славу критика. Хотя не исключено, что он просто необдуманно поступил, решившись отвечать «в духе Буренина» на страницах киевской газеты «Заря», – впрочем, вполне допустимым для критической статьи тоном. Сам Надсон так объяснил написание фельетона: «<…> Граф Жасминов (В.П. Буренин – Т.П.) столько лет работал, и до сих пор никто еще не подводил итогов его литературным заслугам. Это непростительный «пробел» в нашей критике!».
Итак, литературный спор, выходящий на личности, разыгрался, но допустить, что он закончится так трагично, не могли ни оппоненты, ни наблюдатели и свидетели этих событий. Однако сама ситуация, безусловно резонансная, стяжала еще большую славу участникам спора и выросла некоторый символичный «сюжет» (Буренин-Зоил свел в могилу Надсона), долго муссировавшийся в писательских кругах и критике. Были и стремления разобраться в обстановке объективно. Показательно, что внук Николая I, в. к. Константин Романов, писал 27 апреля 1907 г. А. Ф. Кони: «<…> Я же глубоко убежден, что если Буренин и виновен в нападках на личность Надсона, т.к. писал не биографию, а критические очерки, то тысячу раз прав, отрицая в нем поэтичность». Не подлежит сомнению, что Буренин нарушил правила жанра критического очерка, фельетона и, что называется, перешел на личностные оценки.
Автор доклада не берет на себя роль арбитра. Цель наша – взглянуть на ситуацию с учетом всех литературных факторов, а также коммуникативного опыта нынешнего времени, чтобы понять картину происшедшего.
