Наум Демиховский

Один из нас

Не уверен, правильно ли назову имя того из писателей, кто ввел в наш обиход термин "потерянное поколение". Одни полагают, что им кажется был немец Ремарк. Другие приписывают его авторство англичанину Олдингтону. Третьи отдают первенство американке Стайн. Лично для меня это остается загадкой и по сию пору, хотя, в общем, особого значения не имеет. Тем более, что все мы сходимся на том, что смысл этой ёмко сформулированной фразы касается одного и того же предмета – тут разночтений ни у кого нет*. (*Это широко известное определение принадлежит Гертруде Стайн и использовано Эрнестом Хемингуэем – Ред.)

Речь идет о молодых людях, перенесших на себе в пору возмужания величайшие потрясения и тяготы своего времени, участвовавших в самом водовороте его событий, а взамен, возвратясь домой, получивших беспомощную неустроенность, крах надежд и ожиданий.

Правда, первоначально имелось в виду поколение Первой мировой войны. Но в не меньшей мере, если не в большей, это определение относится к молодым людям – участникам Второй мировой войны. Ибо размеры кровавой бойни были еще грандиозней, поскольку человечество успело изобрести еще более изощренные орудия и приемы массового уничтожения, а способы издевательств над людьми сделались изобретательней, свирепей и циничней.

Последнее обстоятельство сказалось на многих из нас, на некоторых же особенно нещадно. Среди них – на Лёве Лившице, который был нам близок и дорог.

Почему именно на нем? Вопрос абсолютно бессмысленный. Толком этого никто объяснить не может. Просто перст влиятельного злодея указал на него: дескать, "взять!" И никакой закон, никакое правосудие (да где они были?!) в расчет не брались. Инквизиция, средневековье, не иначе.

Но то случилось потом. Сначала же довоенный университет с его филфаком, далее – Отечественная война, которую мы провели "от звонка до звонка" на фронте, на которой сдружились, а после нее прожили неразлучно, в братском единении, отпущенные нам годы.

Именно война тесно связала нас. В университете, юношами, мы мало знались (имею в виду себя и Лёву), поскольку круг интересов был разный. Не только потому, что курсами разошлись, хотя по возрасту я ровно на год, почти день в день, был старше, а он на два курса обогнал меня. Но и путь в университетские аудитории у нас сложился неодинаково: Лёва прямой дорогой из десятилетки пришел на филфак, мне случилось после 7-го класса оказаться в газетном техникуме при Украинском институте журналистики и два года затем побатрачить на репортерском поприще в городской "Вечерке", а потом уже поступить на филфак.

Об этом случившемся отставании жалеть нисколько не приходится. Наоборот, я даже благодарен ему. Если верить в судьбу, этот зигзаг, наверное, сказался на всей моей жизни. Возможно даже, не только моей.

Итак, я на филфаке. Рядом – близкое и по возрасту, и по интересам окружение. Одним из первых знакомцев, конечно, был Лёвушка. Кто же не знал его, факультетского комсомольского вожака! Быстрая походка чуть косолапящих ног, полноватая фигура, круглое, розово-белое лицо.

Роста невидного, но хорош собой: правильный, отнюдь не семитский нос, серые с поволокой глаза, то усталые, то заразительно смеющиеся, то дружелюбно улыбающиеся, то живо реагирующие по поводу... И огромная вздыбленная с золотым отливом белокурая копна волос. Ах, какая роскошная чуприна! По-моему, больше ни у кого не было такой.

Был он речист, как мало кто из нас. Говорить умел темпераментно, цветисто, убежденно. Нужно ли после этого объяснять, как к нему благоволили, нам на зависть, девушки? Среди парней он слыл авторитетом.

Но мы с ним не были дружны, поскольку в университет после двух взрослых лет пребывания в газете я пришел с твердыми убеждениями, среди которых первое состояло в том, что студенческие годы молодому человеку даны для того, чтобы упрямо учиться, набираться знаний, больше времени проводить за книгами дома и в ЦНБ (университетская Центральная научная библиотека), а не в пустопорожней заседательской болтовне. Этими страстями я достаточно рьяно был поглощен в годы, проведенные в техникуме.

Теперь – хватит. Правда, было и у меня увлечение – выпуск факультетской сатирической стенгазеты “Ударение”. Нашлись собравшиеся в кружок сочинители веселых стихов, самодеятельные художники, а также острословы, писавшие заметки по поводу разных факультетских курьезов.

В то же время я не оставлял связей с газетами, прежде всего с той, в которой до того трудился. Но рыскать по городу для добычи материалов уже не было ни времени, ни желания. Требовалось нечто такое, что давало бы возможность "без отрыва от стола" писать в газету и публиковаться. Такую возможность мне предоставила большеформатная газета Харьковского военного округа "Ворошиловец".

Там я публиковал короткие аннотации на новые книги, рецензировал спектакли местных театров, сочинял заметки к юбилейным датам знаменитых деятелей мировой культуры, прежде всего русской и украинской. Полагаю, все это были очень посредственные, ученические писания, не сохранившиеся у меня. Но шли они на пользу прежде всего автору и, возможно, в какой-то мере читателю. Этакое своеобразное соединение полезного с приятным.

Главное же – такое сотрудничество с "Ворошиловцем", как потом оказалось, сыграло важную роль в моей жизни и, видимо, не только в моей.

Добрые отношения с газетой дали себя знать буквально в первые же часы Отечественной войны. Я готовил к сдаче последний экзамен за второй курс. Позвонила вдруг секретарша главного редактора "Ворошиловца" Роза и сказала:

– Немедленно, именно немедленно бери свои длинные ноги в руки и мчи к Телешовскому (тогдашнему главному редактору).

Помчал. Тот объяснил, что командование военного округа возложило на него задачу срочно организовать военную газету 18-й полевой армии. Надо сегодня же отправляться в расположение войск, которые уже ведут бои с фашистами на Украине, в районе Каменец-Подоль-ска. Готов ли я, несмотря на мою студенческую льготу, добровольцем пойти на фронт и стать военным корреспондентом армейской газеты?

Какие могут быть разговоры? Готов немедленно, безоговорочно.

– Тогда идите к Кизилову, моему заместителю, отныне редактору вашей газеты "Знамя Родины", у него узнаете подробности...

Коротко поговорив со мной, Кизилов спросил:

– Нет ли у вас однокашника, который согласится стать нашим корреспондентом?

– Найдется, – ответил я, подумав о моем давнем, еще со времен техникума, очень мною любимом Грише Левине – талантливом литературном критике, уже тогда дивившем нас своими обширными публикациями в московской "Литературной газете", когда никто из наших сверстников даже не помышлял напечатать крохотную заметку в столь престижном издании. За ним-то, Гришей, я и помчал в университет. Обежал все этажи факультета, но нигде не смог его найти.

Заскочил в комитет комсомола, где сидели трое – Лёва Лившиц, Боря Милявский и Лена Кузьменко.

Лёва глянул на меня:

– Ты что мечешься по этажам?

Я спросил, не видел ли кто-нибудь Гришку, и сказал, для чего я его ищу.

Услышав мое объяснение, Лёва, не задумываясь, выпалил:

– А мне можно с тобой пойти?..

Милявский вслед за ним:

– И мне...

От неожиданного поворота мужского разговора синющие глаза Лены стали еще больше; глядя вопросительно на нас, она всполошилась:

– Мальчики, и я с вами... Ой, и я хочу с вами...

Вот такой оравой мы отправились в редакцию и, ко всеобщей радости, были зачислены на воинскую службу. Нас – в военные корреспонденты, Лену – корректором.

Жизнь военного журналиста – это отдельная обширная глава в биографии каждого из нас. Не стану ее касаться, скажу только, что была она очень сложна и связана с огромным каждодневным риском, иногда даже с не меньшим, чем пребывание на самой передовой.

Представим себе форсирование реки или другой преграды. Авангард части преодолел рубеж. В рядах авангарда, как правило, находится корреспондент. Подразделение закрепилось на занятой позиции, одолев огненные стены.

Корреспондент же должен немедленно возвратиться в свое подразделение, то есть в редакцию, потому что, как пелось в одной из песенок тех лет, "жив ты или помер – главное, чтоб в номер...".

Написан отчет – и снова возвращайся туда, с таким же риском для жизни. И так по нескольку раз, с нисколько не меньшей опасностью. Переправы на днестровские, бугские, днепровские плацдармы, на "Малую землю"... Они стоили ранений, контузий, жизни.

И снова в памяти всплывают песенные строки той незабываемой поры:

"Трое суток не спать, трое суток шагать, / ради нескольких строчек в газете..." Или: "Там, где мы бывали, / нам танков не давали, / журналист погибнет – не беда. / И в "пикапе" драном, / мы с одним "наганом" / первыми врывались в города..."

Все происходило так, именно так, и если я об этом здесь вспомнил, то с тем, чтобы хоть чуточку дать почувствовать, какой дикой, черной неблагодарностью обернулись за пережитые страдания, за годы смертельного риска злобные проклятия, ушаты грязи и клеветы, которыми окатывали Лёву в омерзительную кампанию так называемого "космополитизма", задача и цель которой состояла в плохо скрываемом, этаком закамуфлированном антисемитизме, через каких-нибудь четыре года после Победы, когда были еще свежи раны и боли только-только окончившейся войны.

Но это было потом, а теперь сражения на фронтах еще продолжались. И, как водится в таких случаях, возникали новые части, соединения, происходили перегруппировки войск, требовавшие кадровых перестановок. Они разъединили нас, мы оказались в разных частях и встретились, только возвратясь после войны домой.

Разумеется, о наших появлениях немедленно становилось всем известно. Мы находили друг друга, и тут же возникали поводы собраться в шумные молодые компании.

Вот таким поводом стал второй или третий день моего приезда в Харьков. На тот вечер, о котором речь, моя мама собрала небольшой круг своих знакомых. Стол был очень скромным – времена-то какие! Не для него собрались у нас в квартире люди. Маме было важно показать долгожданного сына с орденами на гимнастерке, с офицерскими звездочками на погонах. Да еще холостячок – преимущество особой важности по тому времени для созревших и даже более того дочерей.

Сидим мирком, толкуем про разное. Только разговор начал набирать обороты, как вдруг раздался приглушенный стук в дверь. Переглянулись. Вроде больше никого не ждем. Кто же это может быть? Под настороженным взглядом всех иду в прихожую. Открываю дверь. Передо мной возникают двое – Лёва и Саша Светов. Веду неожиданных гостей в столовую, представляю.

Ребята поздравляют маму и всех присутствующих с благополучным возвращением Нойчика (так по-библейски величал меня Лёвушка) и просят простить за то, что на минутку должны увести меня в кухоньку, для срочного разговора.

Уходим, и только переступаем порог кухни, как вдруг разыгрывается немая сцена в лучших театральных традициях. Лёва бухается на колени и припадает к моим стопам.

– В чем дело? Что случилось? – недоумеваю я, хотя по Сашкиному приглушенному хохотку понимаю, что устраивается шутка, до которых Лёвушка был великий охотник. – Встань...

Лёва, не меняя позы, молчит.

– Да встань же, – настаиваю я.

– Не встану...

– Объясни наконец-то в чем дело...

– Дебора отказалась петь, пока не приведут Наума...

Выясняется, что друзья в очередной раз собрались гульнуть в одном гостеприимном доме. Была среди них Дебора, наша главная университетская певунья, обладательница чудесного драматического меццо-сопрано, к тому же одаренная умением аккомпанировать себе на пианино, исполняя старинные русские романсы. Мы были с нею однокурсниками.

Буквально в первый день моего возвращения в Харьков Лёва и Саша, встретив меня, повели с собой в филармонию по своим делам, и там, на сцене, я увидел Дебору, репетирующую свое концертное выступление. Она показалась мне еще красивей и привлекательней, чем прежде. Чуть погодя Лёвушка окликнул ее. Мы очень тепло встретились.

И вот "Дебора не хочет петь, пока не приведут Наума"...

До сих пор я с чувством стыда вспоминаю тот вечер, когда эта парочка – Лёва и Саша – уволокли меня из маминого дома. Ах, какая бестактность! Безумная, дерзкая мальчишеская выходка.

Вскоре мы с Деборой стали мужем и женой. Состоялась шумная, веселая свадьба с придумками, хохмочками, стихами Саши Хазина почти с грибоедовским названием "ДЕМобилизованный, или Горе от НаУМА".

Конечно, Лёвушка со своей очаровательной Олей был на свадьбе. Они-то являлись одними из ее главных зачинщиков и вдохновителей, что стало поводом потом, на наших свадебных юбилеях, после Лёвиного возвращения из тюрьмы, называть его именем известного персонажа традиционных российских свадеб – "посаженым отцом". Горькая, трагическая шутка. Она звучала мрачным напоминанием о нашем тогдашнем житье.

Но тогда мы еще не знали, какая грядет беда для Лёвушки, для нас всех. Мы были веселы и горазды до всяких придумок. А пока это было только преддверием грянувшего несчастья.

Лёва, демобилизованный, благополучно выживший на страшной войне, с чувством исполненного долга возвратился в университет, завершил образование, взялся за кандидатскую диссертацию. А то, что материально трудно приходилось, то нам ли привыкать к тому! Разве когда-нибудь бывало по-другому? В стране ходила злая шутка. Кто-то спрашивал: "Что является у нас постоянной величиной?" Спрошенный отвечает: "Временные трудности".

Зато окупались они энтузиазмом, с каким Лёва окунулся в работу над диссертацией и в журналистику, специализируясь по теме, особенно близкой: театральное искусство. Газетный стаж военного корреспондента дал и опыт, и право на эту деятельность. И вот, статьи за подписью Л. Жаданова (литературный псевдоним Лёвы) стали все чаще появляться в печати. Он приобретал известность, становился авторитетом в театральной среде, к нему прислушивались.

Таким он подошел к 1949 году.

...Широкая публика, мало знакомая с новыми, неведомыми терминами – "космополиты", "космополитизм", – бросилась к словарям и справочникам, дабы уяснить, что значат эти непривычные слова, и узнала, что ими обозначаются лица, которым начисто чуждо чувство патриотизма, они оторваны от интересов своей родины и проповедуют отказ от национального суверенитета, отвергают такие ценности, как самобытность национальных традиций, обычаев, провозглашают себя "гражданами мира" и даже Вселенной, то есть космоса. В противовес нашему пролетарскому интернационализму, свойственному только марксизму-ленинизму, а, значит, и нашему социалистическому государству – оплоту истинной дружбы народов, чему мы с вами находим яркое подтверждение в наши дни…

Тот, кто углубился в чтение литературных источников, неожиданно для себя узнал, что к числу космополитов, то есть сторонников человеческого сообщества, оказывается, совершенно открыто, громогласно относили себя Вольтер, Гёте, Шиллер, Кант и многие другие выдающиеся деятели культуры. Как видим, компания подобралась неплохая, полагаем, никак не желавшая зла своим отечествам. Наоборот, принесшая им славу и вечную благодарность потомков. У нас космополитизм безоговорочно был назван реакционным буржуазным учением, и его служители подлежали изобличению, а еще лучше – административной изоляции.

По правилам тех лет, когда поднималась очередная кампания, каждый регион в партийно-чиновничьем раже старался непременно найти у себя такую же крамолу и, высказав свою безмерную благодарность мудрейшему из мудрых, прозорливому, всевидящему и т. д. вождю, торопился заверить его в том, что непременно найдут подобную нечисть и у себя и безоговорочно изведут ее.

Замелькали в газетах и по радио известные и неизвестные фамилии. Авторы зубодробительных опусов в разнузданной ругани и заушательстве старались превзойти друг друга.

Только странная тенденция сразу же начала проглядываться в этих выступлениях: поименный перечень поносимых лиц состоял сплошь из еврейских фамилий или производных от них из наиболее встречающихся в том же ряду.

Антисемитская сущность затеянной кампании становилась очевидной. Но чтобы никто, не дай бог, не усмотрел столь нехороших помыслов в затеянном мероприятии, списки пригвожденных к позорному столбу нет-нет да разбавлялись несколькими славянскими именами. Это убогое очевидное фарисейство никого не вводило в заблуждение. По стране пошло гулять откровенное двустишие: "Коль не хочешь слыть антисемитом, / жида называй космополитом".

И в Харькове "создали" свою доморощенную группу космополитов в составе Л. Жаданова (напомню, это был литературный псевдоним Лёвы), Б. Милявского, В. Морского (псевдоним В. Мовшовича, одного из многоопытных и талантливых харьковских журналистов) и Г. Гельфандбейна, авторитетного литературного критика. Сколько злобных эпитетов приставлялось к их именам в газетных выступлениях, какие прозвища сопровождали каждое упоминание о них: продажные, трижды проклятые, бездарные, зарвавшиеся, оголтелые... Чудовищно!

Да где, когда хоть словом-полусловом они призывали растоптать национальную индивидуальность народов, стереть, предать забвению исторические традиции, государственный суверенитет? В каком из своих устных или письменных выступлений ратовали за международное сообщество без границ и пределов? Кому из них могла прийти такая блажь в голову? Кто может представить доказательства и документы? Задавать подобные вопросы, требовать ответа на них – само по себе выглядело бы в высшей степени нелепостью. Раз ты – власть или властью уполномочен, вали, что вздумается. Ни перед кем и ни перед чем ты не в ответе...

С такими проклятиями, оглушительной руганью со страниц газет и по радио Лёва вставал и ложился все эти мучительные дни. Можно только представить себе, чего это ему стоило.

А через какое-то время мы узнали, что ночью Лёва арестован. Удивляться тут было нечему. И все-таки снег на голову в мае, громы и молнии в ясную, солнечную погоду нас бы меньше поразили. Семья без средств. Горем убитые, истерзанные муками родители. Что могли значить деньги, какие мы приносили к Гале Колосниковой для помощи Лившицам! Не более, чем символы и знаки нашей верности.

Лёвушке "тройка", без суда и следствия, дала десять лет лагерей!

В те годы из уха в ухо, втихую, рассказывали анекдот. Встречаются двое, один спрашивает у другого об их общем знакомом:

– Что-то долго его не видать...

– Увы, беда с ним стряслась: ему дали двенадцать лет лагерей...

– За что же?

– Ни за что...

– Не может этого быть! Ни за что у нас дают десять лет.

Лёва, как видим, полностью вписывался в тот анекдот: десять лет ни за что.

Когда оглушительная растерянность и боль от первого потрясения едва-едва стали униматься и наступила пора взвешенных, спокойных размышлений, энергичная, деятельная Оля принялась искать возможность выяснить, куда угнали Лёву, а затем взялась хлопотать о разрешении на поездку к нему для свидания. Добилась. Выхлопотала, и, схватив в охапку Танюшку, пустилась "во глубину сибирских руд".

Дальняя, неведомая дорога, непомерные тяготы, взваленные на худенькие женские плечи, унизительное положение бесправной просительницы сочувствия и милосердия у тюремщиков – ничего не убоялась ради возможности хоть ненадолго свидеться с мужем, чтобы облегчить его страдания, дать ему укрепиться в вере, что дома его непрестанно помнят и ждут. Такие примеры в нашем Отечестве с женами-страдалицами случались, как известно, во всякие времена. Олин пример тут никакая не редкость. Но нам он по-особому памятен.

По возвращении из тех мест она рассказывала нам, как происходило это мучительное и такое многозначащее свидание, как не отпускала Лёвиных рук Таня, приведенная к нему, как отогревалась у отцова сердца. А когда наступил момент расставания, неистово заходясь от слез, кричала:

– Отдайте моего папочку!..

Можно представить себе наше состояние, когда мы слушали горестный Олин рассказ, ее сдержанные рыдания. Женщины вторили ей, мужчины сидели молча, не глядя друг на друга, будто виновные в том, что он там, а мы тут. Хотя это было, по тем временам, чистой случайностью, никак не объяснимой.

Когда я слышу чьи-то причитания по поводу ушедших золотых времен и "твердого революционного порядка", мне вспоминается Лёва, видится тюремная сценка, поведанная Олей.

Да, Лёвушка вернулся из лагерей накануне хрущевской "оттепели". Да, он был восстановлен в аспирантуре, защитил диссертацию, разумеется, не на советскую тему, а о любимом им русском театре времен Салтыкова-Щедрина.

Но здоровье было потрясено и разрушено. Сердце не выдержало. Он умер в возрасте за сорок.

...Лёвушка, Лёвушка, как мне тебя не хватает! Всем нам не хватает, чтобы сойтись, потолковать про всякое, поделиться радостями и печалями. Ты умел быть неповторимым рассказчиком, добрым собеседником, каких редко встретишь, – свойство мало кому дарованное.

Пусть память о тебе и о твоей Оле сохранится в ваших детях, в их наследниках, обретших теперь небо и кров на Земле Обетованной…