Моисей Каганов
Нет пророка в своем отечестве?*
Mea culpa
Года два назад я написал небольшой очерк, который назвал "Mea culpa". Не здесь рассказывать, почему я его не опубликовал. Тем более, надеюсь, что он когда-нибудь будет опубликован. Свои заметки, возникшие после того, как книжка "О Лёве Лившице. Воспоминания друзей" вернула меня в послевоенный Харьков, я хочу начать цитатой из этого очерка.
"…большую часть своей активной жизни я провел в рядах коммунистической партии.
Сразу после войны у меня были иллюзии. Нам, пришедшим из армии в высшие учебные заведения, казалось, что должна наступить эра свободы. Мы, боюсь, понимали ее как систему, в которой начальство прислушивается к нашему мнению.
Началась кампания борьбы с космополитами. В Харьковском университете, где я учился и занимал высокие общественные посты (например, был председателем Научного студенческого общества всего университета), космополитом объявили моего отца – преподавателя филологического факультета. Я решил обратиться за помощью то ли в обком, то ли в горком, куда и явился вместе с отцом (уговорил его пойти со мной, он отказывался). До сих пор стыдно за тот разговор, который я вел с кем-то, кто принял нас. Стыдно за себя (папа держался с достоинством) и даже за того, кто говорил с нами, столь беспомощны и пусты были его слова.
Борьба партии с "космополитами" и (близкая по времени) с вейсманистами-морганистами оставила во мне следы, достойные называться "mea culpa". Дважды я неправедно поднял руку, проголосовав за исключение из партии двух людей, понимая, что они ни в чем не виноваты, зная, что совершаю грех, сознавая, что дело может не ограничиться исключением. Я голосовал за исключение из партии Лёвы Лившица (в то время молодого театрального критика, филолога) и Ильи Михайловича Полякова (профессора, видного биолога). Лёва Лившиц был арестован и несколько лет провел в лагерях. И.М. Поляков был уволен из университета. Правда, потом И.М. "перебежал" в лагерь Лысенко. Но я судить его не имею права.
Лёва тогда же отпустил мой грех, сказав сразу после собрания: "Ты не самоубийца, старик!" Но это характеризует его, а не меня. После возвращения из лагеря Лёва поддерживал со мной очень теплые отношения. Пожалуй, мы были ближе, чем до его ареста. Он рано умер. Его жена и дети эмигрировали…"
Больше в очерке о Лёве нет. А я пытаюсь вспомнить, как все происходило. В частности, когда и как Лёва отпустил мне мой грех. В памяти возникает темный проход, по которому движется толпа, толкаются, похоже, хотят скорее пройти. И вдруг понимаю: мы выходим после партийного собрания из Ленинской аудитории. Там всегда было темновато. И вот в этой толпе со мной рядом оказался Лёва и сказал такие в то момент нужные мне слова. Слова, которые я помню 50 лет. И забуду, только если кончу старческим маразмом.
В Ленинской аудитории всегда проводились общеуниверситетские сборища подобного рода. Это – большая аудитория, круто поднимающаяся амфитеатром. Расположена она была напротив старого главного здания университета. Раньше – до революции – здание, где находилась Ленинская аудитория, было университетской церковью.
Помню… не помню
Мне кажется, я хорошо помню Лёву Лившица. Но когда пытаюсь сосредоточиться и вспомнить реальные эпизоды, ощущаю растерянность. Вместо реальных событий вспоминается нечто неопределенное – сочетание разных событий. Будто у тебя текст, напечатанный на папиросной бумаге, а ты пытаешься прочесть его, не разделяя на отдельные страницы, а глядя насквозь. Очень трудно разобрать, что происходило, когда, где.
Долагерный период.
Я – студент, Лёва – аспирант. Но воспринимается он мною, скорее, как театральный критик (Жаданов), вместе с Милявским печатающийся в харьковских газетах. В этих же газетах публикует статьи на литературные темы мой отец – И.Я. Каганов. Поэтому по ощущению Лёва вроде бы принадлежит старшему поколению. Но фактически мы – однолетки. Лёва старше меня на год. И отношения вполне товарищеские. Мы на «ты».
Не помню, как мы познакомились. Знаю, что по существу принадлежали к разным компаниям. Хотя среди филологов у меня были друзья. Среди них – Юлий Даниэль, Юра Финкельштейн, Ян Гарбузенко, Алик Басюк, Графчик (Иосиф Захарович Гольденберг, педагог, знаток литературы – Т. А.-Л.) и другие. Не могу восстановить в памяти, как я вошел в филологическую компанию. Кажется, играло роль то, что мой папа был их преподавателем. Не стоит забывать, что именно в те годы филологичка Элла Логовинская стала сначала моей невестой, а к окончанию университета – женой.
Лёва в эту нашу компанию не входил. Но, несомненно, мы были в очень теплых отношениях. Встречались мы, как правило, случайно. На улице Сумской, против памятника Шевченко (Т.Г. Шевченко – Т. А.-Л.). По-видимому, с моей помощью Лёва и папа обменивались книгами.
Важную роль во встречах играла парикмахерская. Она была расположена в подвале строго против памятника. Мы оба бывали в парикмахерской через день. Электрических бритв еще не было. Брились в парикмахерской. Могли оставить в парикмахерской друг другу "передачу". Пользовались этим. Встречи запомнились тоном, настроением, приподнятостью. У Лёвы почти всегда на лице улыбка. Часто разговор начинался с анекдота. Однажды Лёва и Борис Милявский затащили меня на футбольный матч. Хорошо это запомнил, так как на футбольном матче был один раз в жизни. Они (Борис и Лёва), по-моему, были в то время болельщиками.
По-видимому, именно тогда Лёва нередко заходил к моему папе домой. Запомнилась часто повторявшаяся шутка: "Исаак Яковлевич, давайте напишем комедию и заработаем миллион!" Иногда дело доходило до обсуждения хохм, на которых комедия должна быть построена. Наверное, жаль: оба (и отец, и Лёва) были остроумными.
Неужели это все, что могу вспомнить? Конкретного больше ничего. Но на уровне эмоций, непереводимых на язык слов, осталось четкое воспоминание об обаятельном, веселом, жизнерадостном Лёве Лившице. Он остался приметой юности. Всегда, стоило вспомнить те годы, обязательно в памяти "появлялся". Эмоциональная память надежней вербальной. Если бы я был причастен к какому-нибудь из пластических искусств, то, наверное, сумел бы воспроизвести образ Лёвы. Не дано, к сожалению. Но я верю своим ощущениям-воспоминаниям: обаятельный, веселый, жизнерадостный. Вам придется поверить мне, хотя не могу привести доказательств.
Время после возвращения Лёвы из лагеря вообще слилось в один длинный разговор. Разговор, свидетельствующий о большой близости. Тему разговора воспроизвести не могу, но хорошо помню, что он, этот разговор, был доверительный. Начавшись вскоре после возвращения Лёвы в Харьков, он с перерывами вел к почти часовому телефонному разговору буквально за несколько дней до его смерти. Позвонил Лёва. Я не заподозрил, что это был прощальный разговор. Вроде – обычный: обо всем и ни о чем. Потом, когда стало ясно, что это был последний наш разговор, я почувствовал его прощальный характер. И узнал, что в эти дни похожий разговор состоялся и с моим папой.
Не знаю, оправдано ли это, но все прошедшие годы наш последний разговор я воспринимал как свидетельство нашей с Левой близости. Признаюсь, с элементом гордости, что ли: я был одним из тех, с кем Лева захотел попрощаться! Понимаю, что звучит это глуповато, но отказаться от этого ощущения не хочу и сегодня.
Констатация роли Булата Окуджавы в жизни нашего поколения стала общим местом. Но для многих, и для меня в том числе, Булат Окуджава "начинался" с Левы Лившица. Булат – Левино открытие. Он привез нам его песни. Он был инициатором покупки магнитофона. Купивший будет иметь возможность слушать песни Булата. Лева утверждал, что ведет список тех, кто купил магнитофон именно для того, чтобы записывать и слушать песни Булата. Если разрешить себе суконный канцелярит, Лёва Лившиц был откровенным пропагандистом Окуджавы.
И Лёва привез Булата в Харьков. Для харьковчан это было огромное событие. И для меня. Лёва познакомил меня с Булатом. Знакомство и встречи с Булатом – отдельная тема. Слишком важная для меня, чтобы ограничиться несколькими словами. Может быть, когда-нибудь удастся записать свои воспоминания о знакомстве и встречах с Булатом. Здесь – не место, здесь – о Лёве.
Пытаясь сделать так, чтобы Булату в Харькове было не скучно, мы проводили много времени вместе. Признаюсь, ничего особенного память не сохранила. Кроме ночного хождения с Левой по харьковскому вокзалу. Без Булата.
Хорошо помню, что мы были вдвоем. И что наше пребывание на вокзале ночью связано было именно с Булатом. Откровенно говоря, я хорошо помню наш разговор, но перенести его на бумагу боюсь. Не то, что боюсь раскрыть какие-то тайны. Какие могут быть тайны? Прошло почти сорок лет! Боюсь, неумение обернется пошлятиной. Ни тогда, ни сейчас разговор, который мы вели, не казался и не кажется мне пошлым. Хотя говорили мы о женщинах. Поразила меня скромность Лёвы. Скромность выразилась в нескрываемом удивлении: как это я, говорил он, еще могу нравиться? Было ему тогда 42-43 года. Похожий одновременно на Есенина и Багрицкого, блестяще остроумный, прекрасный лектор, уверен, он был тайной любовью многих своих слушательниц. Наверное, в его обаяние входило и это искреннее удивление своим успехом. Будь он самоуверенным Дон-Жуаном, думаю, много бы потерял…
Больше мне нечего написать. К тому, что написали о Лёве друзья, я мало что добавил. Я уже "жаловался", что не могу выразить словами, каким в моей памяти с тех давних лет "живет" Лёва Лившиц. Неожиданно мне пришла в голову странная мысль: может быть, это хорошо, что я не умею рассказать, каким мне помнится Лева? Тем самым он остается со мной. Теперь я знаю, что навсегда.
Последнее (вместо заключения)
Почему названием своего очерка я полемизирую с библейской истиной? Потому, что память о Лёве сохранили именно земляки – харьковчане. И именно они первыми признали его. Не слишком меняя смысл слов, можно с уверенностью сказать: Лёва был пророком в своем отечестве. Те, кто не верит, прочтите внимательно небольшую книжечку "О Лёве Лившице. Воспоминания друзей", изданную в Харькове. Друзья не ограничились воспоминаниями. У меня в руках солидный том (в нем 400 страниц). Автор – Лев Лившиц. Название символическое: "Вопреки времени". В книги собраны Лёвины избранные работы. Через 35 лет (34 года – Т.А.-Л.) после смерти автора его работы вернулись к читателю. "Вернулись" – неточное слово. Фактически произошло второе рождение. Лёва был творческой личностью. Это означает, что главным делом своей жизни он считал творчество. А главным результатом – то, что им было написано. Если бы не сборник "Вопреки времени", все, написанное Лёвой, безвозвратно исчезло. Не могу найти достаточно весомые слова для того, чтобы оценить сделанное теми, чьими усилиями книга вышла. Прежде всего их надо назвать. Составитель – Борис Милявский. Это его вместе с Левой обвиняли в космополитизме. Как хорошо, что судьба позволила ему издать статьи друга и соавтора через 50 лет после того, как трагически оборвалось их соавторство. Ему слово.
"Книга, которую читатель держит в руках, смогла увидеть свет во многом благодаря всестороннему участию детей Л.Я. Лившица – Татьяны Львовны Азаз-Лившиц и Якова Львовича Лившица (Израиль). Издание книги посильно поддержали и харьковчане, ныне проживающие в США.
Составители глубоко признательны Елене Анатольевне Андрущенко за бескорыстную помощь".
Этими словами заканчивается короткое вступление "От составителя".
Теперь дело за читателем. Чтобы книга жила, ее должны читать. Не будучи литературоведом, я не могу оценить сегодняшнюю ценность работ Лёвы. Могу только сказать, что большинство статей я прочел с живым интересом.
*
Удивительно устроена жизнь. Неожиданно Лёва вернул меня в "мой" Харьков, который я продолжаю любить, хотя покинул его 30 лет назад.
30 января 2000 года
Belmont, MA, USA
* Отрывки из воспоминаний печатаются по рукописному варианту, присланному автором в 2000 году.
