Арон Каневский
От Платона Каратаева до Арона Караваева
Я пишу эти строки 28 ноября 1996 года в небольшой квартире в Манхеттене. Из моего окна открывается прекрасный вид: сквозь ветви деревьев, с которых еще не опали последние листья, виден грандиозный мост имени Джорджа Вашингтона, перекинутый через Гудзон… Америка! Сегодня один из главных американских праздников – День Благодарения. Предание гласит, что в ноябре 1620 года пилигримы, обживавшие Новый Свет, мучились от голода и холода. Но тут появились аборигены-индейцы и из чувства сострадания поднесли несчастным жирную куропатку, зажаренную на костре. С тех пор каждый последний четверг ноября американцы празднуют День Благодарения.
Правда, жарят уже не куропаток, а индеек...
Этим как раз и занимается сейчас моя жена Лиля, поскольку вечером придут гости. Ей помогает наша старинная подруга – харьковчанка Нина Давыдова. Утром мне позвонил сын Вова, который живет в Нью-Джерси, соседнем штате. По образованию он архитектор, выпускник Харьковского строительного института, но в Америке стал скульптором. У него в эти дни проходит персональная выставка в галерее в центре Манхеттена (это очень престижно!), и сын сообщил, что в сегодняшнем номере газеты "Нью-Йорк таймс" есть заметка об этой выставке с фотографией, правда, не самого художника, а одной из его скульптур, а в главной эмигрантской газете "Новое Русское Слово" – большая статья о его работах. Приятно, конечно, но почему я пишу все это для сборника воспоминаний о Лёве Лившице? А потому, что Лёва имеет прямое отношение к каждому, кто сегодня присутствует в моем доме. Что же касается Володи, то, не будь Лёвы, он, пожалуй, и вовсе не появился бы на свет.
Прошу понять меня правильно...
Пора, пожалуй, объясниться. Я уже не помню, где мы встречали новый 1950 год, но за несколько дней до встречи мы с Лилей пришли к Лёве обсудить какие-то предпраздничные дела и, главное, сочинять "баланду" – так мы называли капустники, которые всегда сопровождали наши праздники. Трудно придумать менее подходящее время для сочинения шуток: кампания борьбы с космополитами была в самом разгаре, литературного критика-"антипатриота" Жаданова (Лившица) предавали анафеме на всех идеологических перекрестках, он был изгнан отовсюду – из партии, из аспирантуры, из Союза писателей, а попытки найти работу – какую угодно, буквально любую – были безрезультатны. А мы сидели с Лёвой и придумывали хохмы... Ему необходимо было заполнить непривычное обилие свободного времени, заполнить чем-нибудь легкомысленным, способным хоть как-то смягчить пытку, причиненную ложью и несправедливостью. Он, например, стал много играть в преферанс и, как человек талантливый, достиг и тут довольно высокого класса. Правда, не такого, чтобы можно было прокормить семью...
С той поры прошло без малого полвека, и я не могу отчетливо вспомнить состояние Лёвы, когда мы сидели у него. Наверное, как написал бы автор газетного психологического очерка, в глазах его проглядывала плохо скрываемая грусть. Наверное, он иногда умолкал, предаваясь мрачным мыслям. Боюсь что-нибудь этакое придумать! Помню только веселого, шумного, косолапого Лёвку, бегающего из угла в угол и сочинявшего на ходу свою долю наших совместных хохм.
А на кухне сидели и судачили две харьковские красавицы: Лёвина жена Ольга и Лиля, за которой я ухаживал уже два года. Этот вялотекущий роман стал темой очередной Лёвиной шутки, но потом он вдруг взял в руки календарь, позвал из кухни женщин и тоном преподавателя, дающего домашнее задание, сказал (цитирую по памяти):
"Так, дорогие мои, сколько можно тянуть резину? Неловко перед коллективом! Лилька, у тебя сессия заканчивается (он указал в календаре точное число, поскольку до своего изгнания преподавал в университете на филфаке, где училась Лиля). Завтра подадите заявление в ЗАГС, и свадьба будет 28 января!"
Не "хотелось бы", не "может быть", а "будет"!
И свадьба была точно в назначенный Лёвой срок.
Пир во время чумы удался на славу. Гости шумно гуляли, был даже свадебный генерал – только что получивший Сталинскую премию Владимир Добровольский, который, изрядно выпив, дурным словом обидел мою новоиспеченную тещу, как видно, приняв ее за свою. «Космополиты», забыв на время горести, веселились вместе с народом, против которого они направляли свою злокозненную критическую деятельность, пока их не остановила партия. В самый разгар свадьбы Дебора Финкель села к пианино и исполнила песню, специально написанную для этого случая Лёвой.
"Об’Аронная тыловая!", – громко объявил автор.
Кто был на фронте, на переднем крае,
Тот не осудит и поймет бойца,
Который, смерть удачно отвергая,
Себя сберег для брачного венца.
Сверкай вино, бокалы наполняя,
Здесь, за столом, для трезвых места нет!
В семейный путь друзей мы провожаем,
Желаем счастья им на много лет!
Ликует мать – минули все невзгоды,
И сын ее женился, наконец.
Но эту весть как новые расходы
Воспринимает жениха отец...
Песня была длинная, смешная и беспощадная. Лёва обхихикал мою бурно прогрессирующую лысину, скромные заработки в местной газете, автодорожное образование и невозможность при этом купить автомобиль и, наконец, с сочувствием и известным сомнением отметил, что я, "вступая в брак законный, навеки покидаю милых дев". Все это было справедливо, но при этом Жаданов (Лившиц) привычно исказил образ нашего советского жениха.
А заканчивалась песня серьезным куплетом:
Но шутки прочь, споем о деле, братцы:
Мы требуем все дружно, как один.
Чтоб через год на Дарвина шестнадцать
Прописан был бы новый гражданин!
То будет сын иль дочь – того не знаем,
Но выйдет их ребенок всем хорош,
Когда, лицом мамашу повторяя,
Умом на папу...
(тут я расправил плечи, поднял гордо голову, ожидая комплимента)
...будет НЕпохож.
На следующий год родился мальчик, нареченный Володей. Лёва увидел своего крестника только через четыре года – в апреле 1950-го Жаданова (Лившица) арестовали.
...Мы едим индейку, попиваем сухое калифорнийское вино, вспоминаем далекий-далекий Харьков.
Я демобилизовался в июне 1946-го и на другой день после приезда в родной город примчался к Лёвке, с которым мы расстались на фронте весной сорок второго. Встреча была короткой. Лёва готовился к госэкзаменам – нужно было заканчивать университет. Обложенные книгами, они сидели на тахте с Ниной Давыдовой и грызли гранит науки.
Нина с улыбкой вспоминает, как положила между ними подушку, чтобы избежать собственного соблазна – уж больно был хорош Лёвка: розовощекий блондин с кудрями, спадающими на лоб. Она читала учебники и первоисточники (ах, какое прелестное совковое слово!), а Лёва дремал.
Сказывалась фронтовая усталость, малоподвижное состояние стало для нас после войны непривычным. Но когда повторяли пройденное, оказывалось, что Лёва знал слово в слово все, что было прочитано – и о Гончарове, и о Фете, и о Кантемире... Он запомнил это давно и прочно, память у него была феноменальной. Но Нину все-таки сквозь дремоту слушал: так перечитывают хорошо знакомую и любимую книгу.
В 1954 году Лёва, полностью реабилитированный, возвращается в Харьков и с головой окунается в научную и педагогическую работу, защищает диссертацию, пишет книги, приглашает в Харьков тогда еще малоизвестных поэтов из Москвы, становится как бы полпредом "шестидесятников" в нашем городе. Но, несмотря на крайнюю занятость, он продолжает быть веселым компанейским парнем, непременным участником и душой всех наших сборищ.
На пятнадцатилетие нашей свадьбы он пишет "баланду", которая касалась только присутствовавших, так что ее нет смысла цитировать. Но сам стиль этой шутки носил приметы времени, о котором Лёва забыть никак не мог: она была стилизована под газетную статью периода борьбы с космополитизмом. Душевная боль проступала даже сквозь хохмы. В конце концов, эта боль и привела его к трагическому концу. Через три месяца после этого нашего праздника Лёвы не стало...
Еще во время войны у меня появился газетный псевдоним Караваев. Лёвка меня только так и называл. Как-то мы с ним решили сочинить инсценировку замечательного рассказа Марка Твена "Человек, который совратил Гедлиберг". Затея эта успеха не имела, но мы тогда общались особенно тесно и, помнится, по какому-то конкретному поводу у нас возник спор о том, стоит ли вести борьбу со злом, которое нас окружает, или это дело бессмысленное (Боже, как молоды мы были!). Я придерживался второй точки зрения, чем вызвал бурную реакцию Лёвы. Он весьма резко отозвался о моей жалкой позиции, тут же обозвал меня "непротивленцем" и твердо пообещал написать разоблачительную статью под названием "От Платона Каратаева до Арона Караваева".
Я смеялся над Левиной шуткой, а теперь подумал, что такая статья ему бы вполне удалась, ибо он был замечательным знатоком литературы, персонажем которой является Платон Каратаев, и, при этом, был веселым, остроумным, ярким членом нашей компании – в широком смысле этого слова! – к которой посчастливилось принадлежать и Арону Караваеву...
Сегодня День Благодарения, и американцы чаще, чем обычно, произносят thank you. А я посылаю в лучший мир благодарность Лёве Лившицу за жену, с которой прожил много лет, за сына, который, как и предсказывал Лёва, превзошел отца умом и талантом, и за те минуты, часы и дни близости, которые забыть нельзя.
