Виктор Дубровский

Как равный с равными

Когда в 1947 году, сразу после десятилетки, я поступил на театроведческий факультет, то был не очень осведомленным в сценическом искусстве, скорее – любознательным. Самое первоначальное представление о своей будущей профессии я получил не по лекциям прекрасных (А.Г. Розенберга и М.П. Самарина) и не очень прекрасных педагогов, ибо лекции эти на первых семестрах были посвящены истории театра, а по статьям и рецензиям в харьковских газетах. Эти рецензии давали мне возможность соотнести виденные мною спектакли с их оценкой в этих рецензиях, проверить свое собственное восприятие и способность разобраться в них. Наиболее интересными, глубокими и великолепными по форме мне казались рецензии, подписанные: Л. Жаданов. Они мне казались недосягаемо прекрасными, но вместе с тем понятными, доказательными, убедительно поясняющими то или иное театральное событие.

С Жадановым я, естественно, не был знаком – он обитал, по моим юношески-наивным представлениям, в иных, недоступных сферах. Но кое-какие сведения до меня доходили, благодаря моему другу Люсику Хаиту, который, если не ошибаюсь, был тогда уже с ним знаком.

А потом началась грязная, отвратительная, для многих обернувшаяся трагедией эпопея борьбы с космополитизмом. Она разворачивалась на наших глазах, обнажив для меня – в те годы все еще политически наивного парня – мерзкий механизм насилия, подавления и уничтожения.

Нас, студентов, таскали на всяческие собрания, где с трибун громили талантливых и порядочных людей: и писателей, и композиторов, и, в первую очередь, театральных критиков.

Может, мне изменяет память, но я не упомню, видел ли в те дни Жаданова, или мне просто не указали на него. А затем распространился слух, что Жаданова арестовали. (Спустя много лет мне сказали, что арест был произведен по доносу одного из педагогов нашего института, но, не будучи лично знаком с документальным подтверждением этого, не называю его имени).

После окончания института я стал работать в Харьковском отделении театрального общества, а затем и завлитом театра им. Пушкина. Эта работа дала мне возможность общения с широким кругом артистов и режиссеров харьковских театров, и от многих из них мне пришлось слышать весьма уважительные слова о критике, который по-настоящему разбирался в искусстве, был талантлив и принципиален, не то что нынешние... (Правда, среди нынешних они выделяли В. Николаева-Айзенштадта).

Чаще других о Жаданове вспоминали молодые артисты театра Пушкина – в большинстве мои друзья по институту, ученики А.Г. Крамова – С. Лерман, Б. Табаровский и их сокурсники. В моих глазах Жаданов становился личностью почти легендарной.

Кое-что о пребывании Жаданова в лагере мне рассказывал Хаит, очевидно, узнавая это из писем Лёвы жене. Помню, что Хаит говорил, что Лёва проштудировал фельдшерский учебник, благодаря чему стал работать в лагерной больнице, а не на лесоповале, и это спасло ему жизнь.

Впрочем, все это лучше меня знают близкие друзья Лёвы, я же хотел бы рассказать лишь о том, какое влияние оказал Лёва на меня.

Я увидел его и познакомился лично с ним спустя какое-то время после его возвращения в Харьков. Меня познакомил и, как говорится, ввел в его дом все тот же Люсик Хаит – вечная благодарность ему за это!

В облике Лёвы меня сразу поразили его молодость (я-то ведь думал, что между нами пропасть лет), его обаяние, его контактность и доброжелательность. Думаю, именно его доброжелательность и внутренний такт объясняют проявленную им ко мне дружескую расположенность. Во всяком случае, меня влекло в этот добрый, такой гостеприимный, такой человечески теплый дом на углу ул. Совнаркомовской и Чернышевского.

Годы общения с Лёвой – это целая полоса в моей жизни, может быть самая счастливая, интересная, молодая и веселая. Эти годы были, без преувеличения, для меня самыми интеллектуально насыщенными не за счет умных разговоров и многозначительного философствования. Нет, в живом общении, в трепе передо мной открывался новый пласт отношения к жизни, к искусству, к литературе. Воздействие Лёвы было магнетическим. И вместе с тем, буквально с первых дней знакомства, исчезла разница в возрасте, в жизненном опыте, в образовании, и я почувствовал себя равным, дружески, человечески равным.

У Лёвы было множество друзей, знакомых, учеников, поклонников и, наверное, поклонниц, но я счастлив, что мне несказанно повезло быть в числе тех людей, которые чувствовали на себе его открытую дружескую расположенность.

Лёва сыграл большую роль в моем профессиональном и человеческом становлении. Но не меньше его роль и в моей личной жизни, и память об этом, став семейной легендой, живет в моей семье.

Дело в том, что в 1961 году театр им. Пушкина поехал на гастроли в Баку. Там я познакомился с журналисткой из газеты "Бакинский рабочий" Нэлей Исмаиловой. Незадолго до того она вернулась из Москвы, была переполнена столичными впечатлениями, в особенности только что появившимися песнями Окуджавы. Она пыталась их вспомнить, напеть, но ей это не удавалось. Я же, наслушавшись магнитофонных записей в доме у Лёвы, легко напел "Последний троллейбус" и "Всю ночь кричали петухи" и весь прочий, известный репертуар. Я сказал, что могу достать записи, прямо из редакции позвонил Лёве в Харьков, и через два дня песенки были в Баку.

Год спустя Нэля стала моей женой.

Она тоже успела познакомиться с Лёвой во время его приезда в Москву, успела полюбить его, и теперь мы вдвоем и наши дети, которые знают эту невыдуманную историю, часто вспоминаем светлое имя Лёвы Лившица.

 

 

 

 

Please publish modules in offcanvas position.

Наш сайт валидный CSS . Наш сайт валидный XHTML 1.0 Transitional