Анатолий Макагонов

Сила доброты

Недавно в харьковском Доме актера состоялся вечер памяти Льва Яковлевича Лившица. Не было красочных афиш, сообщений о собрании, посвященном 30-летию со дня смерти известного ученого и театрального критика, не заполнялись телевизионные рекламные паузы, но люди пришли. У Льва Яковлевича оказалось очень много друзей, единомышленников, учеников и просто людей, знавших и любивших его при жизни. Вопреки всем трагическим перипетиям, у Льва Яковлевича счастливая судьба – ведь человек живет до тех пор, пока его помнят.

Он умер обидно рано, в 44 года. Никто не может представить его убеленным сединами, мудрецом, метром, изрекающим бесспорные истины. Он остался в памяти умным, ироничным, резким, насмешливым и добрым. А еще очень красивым: кто-то из его давних друзей сказал, что Лева Лившиц был одновременно похож и на Есенина, и на Багрицкого. И это правда, хотя тем, кто не знал Лившица, трудновато будет найти что-то общее в облике великого рязанского поэта и одесского романтика, воспевшего птиц, контрабандистов и море Нужно быть мастером литературного портрета, чтобы описать внешность Льва Яковлевича: это твердое мужское лицо, чуть выпуклые светлые глаза и золотистую шевелюру. Но главное – ощущение силы. Силы ума и доброты.

Я был студентом Харьковского университета и помню то ощущение боли и тревоги, когда мы замечали, как в разгар лекции всегда увлекающийся, умеющий быть эмоциональным, Лившиц вдруг останавливался и пытался незаметно для студентов проглотить какую-то таблетку. Мы знали, что он очень болен, знали, почему он болен. Но каюсь, сильнее тревоги за него было чувство гордости за учителя, за его необычную судьбу, ведь мы были молоды, а значит – были романтиками.

[…]Нужно помнить, как убивали нашу культуру. Были доносы и разносы, были театроведы в штатском, был суд скорый и неправый, определивший Льву Яковлевичу просто чудовищный приговор – 10 лет лагерей. Стоит ли удивляться, что Учитель, вышедший на волю во времена хрущевской "оттепели", глотал на лекциях таблетки?

Известны имена тех, кто "обличал" и доносил на Л.Я Лившица. Большинства из них уже нет на этой земле. Видимо, не стоит называть фамилии, выпущенные стрелы попадут не в них, а в ни в чем не повинных потомков. Нужно ли это?

Но вот что поразительно: выйдя на свободу, он не впал в уныние, не рефлексировал, не становился в позу обиженного, невинно пострадавшего. Как и после войны – он в работе, обретая в ней и удовольствие, и счастье. Лев Яковлевич сам рассказывал, как работал над диссертацией, избрав для себя новую тему – творчество одного из язвительнейших русских классиков М.Е. Салтыкова-Щедрина. На дворе – весна, Первомай, друзья под окном зовут отметить это дело. Но Лившиц глух. У него – работа. При этом, я знаю, он не был аскетом, не чурался земных радостей, даже в ущерб своему здоровью.

Ему категорически запрещали курить, да и жена Оля – одна из первых харьковских красавиц, врач по призванию и образованию – всегда была начеку. Но он нещадно дымил наши отечественные папиросы с картонным мундштуком, крепкие и злые.

По своей натуре Лившиц был первооткрывателем. Еще работая на ниве театральной критики, он заметил много талантов в харьковских театрах. Потом он открывал Бабеля, полузабытого, саму память о котором хотели сжечь огнем или вывести способом идеологической химчистки. Это почти удалось. Когда в 1957 году вышел сборник Бабеля, включающий "Конармию" и "Одесские рассказы", для нас это была "терра инкогнита" – великий, заманчивый, но неизвестный мир.

Лившиц сам предложил мне избрать тему дипломной работы, и когда я назвал "Конармию", только что прочитанную, потрясшую невероятной своей правдой, он строго посмотрел на меня и спросил неожиданно: "Откуда вы знаете?" Я действительно не знал, что Лившиц, со свойственной ему самоотдачей и без саморекламы, работает над бабелевской темой, что он бывает в архивах, изучал дневники Бабеля, которые, рискуя многим, сохранила вдова писателя А. Пирожкова, что он тесно сотрудничает с другими, как он сам говорил, "бабелеведами".

То были трудные для меня времена, родились сыновья – двойня, один из них умер. Плюс мелкие неприятности по "комсомольской линии". Казалось, жизнь дала трещину.

Но человек вправе считать себя везучим и счастливым, если в такой ситуации рядом учитель, способный стать твоим другом. Лев Яковлевич не выпускал меня из своей квартиры, пока не допишу очередную страницу. И пока я мучился над каждым словом в его кабинете, на кухне подогревался обед для меня. Дипломную работу я, конечно, написал. Но ее ценность состояла в том, что в ней впервые было опубликовано до тех пор неизвестное письмо Бабеля жене, дающее многое для понимания мировоззрения писателя в тот период, когда он работал в конармейской газете "Красный кавалерист". Письмо было обнаружено Лившицем в архиве Пирожковой во время командировки в Москву. Но он с потрясающей щедростью подарил его дипломнику, запретив указывать, откуда у меня столь важный документ.

"Молодой человек, всем нам приходится стоять в дерьме по косточки, – как-то сказал мне Лившиц. – Но не лезьте туда по самое горло". С его "подачи" я написал для журнала "Прапор" рецензию на сборник крымских сатириков и юмористов. Книжка была не смешная. Об этом я и написал. Но в редакции мне вежливо сказали: мол, надо переделать, иначе "нам в Крыму нельзя будет показываться". После той, на всю жизнь запомнившейся фразы, Лев Яковлевич взял мою рецензию, запаковал в плотный конверт и написал киевский адрес. Через некоторое время рецензия появилась на страницах "Литературной Украины".

... Лившиц умер тридцать лет тому назад, чуть-чуть не дожив до весны. Я служил в армии и не знал о том, что на бывшем лютеранском кладбище появилась могила и памятник, на котором написано просто и точно, без помпы и ритуальных слов, всего лишь "Лёва Лившиц". Всего лишь... И так много.