"ДРАГОЦЕННЫЕ ДЛЯ ТВОРЧЕСТВА ФАКТЫ"

 

Еще в 1925 году Бабеля, Леонова, Федина, Тихонова как "пред­ставителей действительно новой русской литературы" Горький противопоставил Пильняку — как "явлению болезненному, как неудачному подражателю Ремизову и Белому" (письмо И.Ф. Ка­линникову 11 февр. 1925 г.). Одной из главных причин постоян­но отрицательного отношения Горького к Пильняку было то, что этот писатель, по его мнению, "обнаруживает полное равнодушие к ценнейшему, живому материалу искусства — к Человеку"[23].

Вот позиция, которая определяет и горьковские оценки "Конармии". Он не случайно подчеркивал: "Такого красочно­го и живого изображения единичных бойцов, которое давало бы мне ясное представление о психике всего коллектива, всей массы "Конармии" и помогло бы мне понять силу, которая позволила ей совершить исторический, изумительный ее по­ход, — я не знаю в русской литературе" [24]. Подобный взгляд на самое важное и ценное в "Конармии" — не обмолвка в пылу спора. Горький писал К.Федину в 1924 году: "Человек — суще­ство физиологически реальное, психологически — фантастиче­ское... У Бабеля — все герои фантасты, может быть, это именно и делает их столь неотразимо живыми. Но, разумеется, у Бабе­ля и обстановка фантастическая"[25]. Эпоха Октября для Горь­кого — эпоха невиданная и в том смысле, что она дает неверо­ятные, с точки зрения прошлого, возможности развития новых черт и свойств в человеке, несводимом к "вечной реальности физиологии", не изменяющейся веками.

Мне кажется, именно так и следует понимать неоднократ­ное утверждение Горького, что Бабель "украсил" реальных героев революции[26].

Говоря в 1932 году о своей "творческой лаборатории", Ба­бель не случайно сразу же вспомнил 1922 год, сотрудничество в тифлисской "Заре Востока". "Работа на репортаже дала мне необычайно много в смысле материала и столкнула с огром­ным количеством драгоценных для творчества фактов... От­талкиваясь от этого материала, я стал писать тогда очерки и поднял ряд тем, которые впоследствии стали ходовыми в га­зетном и журнальном очеркизме"[27]. Это помогло ему вырвать­ся из сетей бесплотных и бесплодных антиномий "жестокость — человечность", реально ощутить созидательный характер рево­люционных преобразований.

Кавказ тогда фактически был отрезан от центров Советской России, разорен хозяйничаньем меньшевиков, "этой разновид­ности, — как писал Бабель, — вялых мокриц, которые наследили здесь всеми проявлениями своего творческого гения"[28]. Тут бы­ли живы еще быт и нравы феодальные, религия крепко сковы­вала сознание и волю множества людей. Но даже здесь, как ни мало времени прошло, "идеи Советовластия" овладевают людь­ми. Когда Бабель рассуждает об открытии аджарского педтехникума, о его питомцах, он подчеркивает: они "вернутся в род­ные места учителями и пропагандистами... Слово "пропаган­дист" я привел с умыслом... Учитель — он должен соединять в своем лице и сельский Наркомпрос, и Главполитпросвет и агитпроп парткома"[29].

Бабель одним из первых в нашей очеркистике на конкрет­ном материале описывает, "с каким верным чутьем применя­ется нэп на местах"[30]. Бабель фиксирует немало недостатков, промахов в восстановительной работе. И не только предлагает конкретные, как говорится, меры для устранения таковых. В его очерках — примеры уже реальных достижений молодой советской власти: "... перевод фабрик на электрическую тягу, мощное развитие промышленности, получающей двигатель­ную силу, полное снабжение города энергией и электрифика­ция сел"[31]. Для Бабеля не менее важно, что продумал этот план руководитель сухумского коммунхоза — "рабочий в ко­жаном картузе", у стола которого "бьются крикливые волны "буржуазной стихии", домогательства плохо понятого нэпа, опасная вкрадчивость подрядчиков и подозрительные выклад­ки всяких торговцев, капризная требовательность инженеров, жалобы старушек"[32]. (Посмотрите, в каком новом контексте возникает "плачущая бабка" из дневника!).

Бабеля привлекает то, как революция рождает новые каче­ства в обыкновенных людях. Два корабля — "Россия" и "Ма­рия" — были воровски угнаны интервентами за границу. По­том на них, отремонтированных и переименованных, ловкие коммерсанты решили привезти грузы в наши порты. Парохо­ды эти были возвращены родине "неотразимым приговором" народного суда Аджарстана. Бабеля восхищает эта "западня" хищникам, для которой "неискусные руки мастерового сплели прутья из протухших теней прошлого (видно, не только про­фессора международного права горшки обжигают) и из бурной крови настоящего...”[33]

Рождается новое понимание красоты — красоты человека труда: "Неиссякаемый дождь обходит дозором лиловые срывы гор, седой шелестящий шелк его водяных стен навис над гроз­ным и прохладным сумраком ущелий. Среди неутомимого ро­пота поющей воды голубое пламя нашей свечи мерцает, как далекая звезда, и неясно трепещет на морщинистых лицах, высеченных тяжким и выразительным резцом труда... О, этот неповторимый жест отдыхающей рабочей руки, целомудренно скупой и мудро рассчитанный" [34]. (Это портные и металлисты в доме отдыха).

В предшествующих сочинениях Бабеля нет подобных строк. Не о теме речь идет, о стиле. Именно здесь берет начало бабелевская патетика, стремление говорить необыкновенно об "обык­новенном". Он чувствует себя участником движения револю­ционной действительности к торжеству гуманистических иде­алов. Отсюда и патетический лиризм бабелевской прозы — не имитируемый, демонстрируемый (как в "Одесских рассказах", особенно в "Короле"), а "открытый", бурный. Даже отдельные стилистические "ходы" кавказских очерков ("О, этот неповторимый жест отдыхающей рабочей руки") ведут к "Конармии" ' ("О, устав РКП!").

Возникает напряженная, "звенящая" цветовая гамма, так характерная для зрелого Бабеля. Это не эстетическое преобра­жение серенькой прозы жизни, а стремление выразить ее жи­вую красоту.

Вот описание возвращенных Родине кораблей. Это и ре­альная, ничуть не подкрашенная картина, и вместе с тем нечто большее: через красоту передается радость торжества справедливости: "Красные ватерлинии "Камо" и "Шаумя­на" цветут на голубой воде, как огонь заката. Вокруг них покачиваются прелестные очертания турецких фелюг, крас­ные фески горят на шаландах, как корабельные фонари, па­роходный дым неспешно восходит к ослепительным батумским небесам. Среди этой цветистой мелюзги мощные кор­пуса "Камо" и "Шаумяна" кажутся гигантами, их бело­снежные палубы сияют и отсвечивают, и наклон мачт ре­жет горизонт стройной и могучей линией" [35].

Конечно, и в очерках кавказского цикла есть куски, гово­рящие о том, что порой Бабель словно не доверяет "обыкно­венному", "лежащему рядом": "В этом коралловом благовонном напитке, чья густота походит на густоту и маслянистость испанского вина, — вам почудится смертоносный и сладостный настой священных и нездешних трав"[36]. Это — о чае... Похожее можно найти и в "Конармии".

Значение журналистики 1922 года трудно переоценить. "Драгоценные для творчества факты", увиденные на Кавказе, несомненно, оказали не прямое, но значительнейшее влияние на формирование стиля зрелого Бабеля, автора "Конармии". Сложность этой работы была в том, что новые принципы ви­дения и изображения действительности приходили в столкно­вение с теми впечатлениями и тем пониманием жизни, кото­рые характерны для дневника.

Сопоставление дневника и подготовительных записей с "Конармией" во многом раскрывает процесс формирования и развития Бабеля.

 

 

---

[23] Лит. наследство. Т. 70. С. 482.

[24] Правда. 1928. 27 нояб.

[25] Лит. наследство. Т. 70. С. 483.

[26] См., напр., "О том, как я учился писать".

[27] Лит. газета. 1932. 29 окт.

[28] Табак (Письмо из Абхазии) // Заря Востока. 1922. 29 окт

[29] Письма из Аджарии. Медресе и школа // Заря Востока. 1922. 14 сент.

[30] Абхазские письма. Ремонт и чистка // Заря Востока. 1922. 14 дек.

[31] Лит. газета. 1932. 29 окт.

[32] Там же.

[33] "Камо" и "Шаумян" (Письмо из Батума) // Заря Востока. 1922. 31 авг.

[34] В доме отдыха // Заря Востока. 1922. 24 июня.

[35] "Камо" и "Шаумян" (Письмо из Батума) // Заря Востока. 1922. 31 авг.

[36] В Чакве // Заря Востока. 1922. 3 дек.