"А ГУМАНИЗМ - НЕ ПРОСТО ТЕРМИН"
Дневник Бабеля — исповедь и самоанализ, наблюдения "без цели" и заметки к будущей книге. Но прежде всего размышление о жизни, а лишь потом — о себе.
Любопытный "скачок" совершает сознание Бабеля в дневнике. Человек, в котором вчера еще "не перебродило" толстовство, сегодня глядит на рассуждения о царстве божием внутри нас как на нелепость. Встретившийся ему юноша "верит в бога, бог — это идеал, который мы носим в нашей душе, у каждого человека есть в душе свой бог, поступаешь дурно — бог скорбит". Бабель комментирует: "эти глупости высказываются восторженно" (запись 24 июля 1920 г.)
Однако не стоит спешить с констатацией "перелома", "перестройки". Для автора дневника характерны не столько новые, по сравнению с предшествующим периодом, взгляды, идеи, сколько новый путь к выработке этих идей и взглядов, поиски дороги к пониманию суетности жизни. Опрометчиво проводить прямую параллель между литературными произведениями — работами "новожизненского" периода, циклом "На поле чести" — и дневником. Но одно сопоставление, вероятно, закономерно. В очерках 1918 года и в цикле рассказов "На поле чести" "живой", человеческий материал — лишь добавление к схематичным, заданным представлениям автора, лишь иллюстрация к тому, что ему заведомо "ясно" с самого начала. Дневник во многом иной. Есть еще схематичные и часто неверные представления о революции и войне. Но они "не предписывают" автору видеть то, а не это. Наоборот, Бабель все время как бы проверяет свои былые представления фактами, с которыми он сталкивается впервые. “Течет передо мной жизнь, а что она обозначает", — грустно констатирует он (запись 4 июня). Но выход есть один: "Надо все это обдумать, и Галицию (то есть поход Первой Конной — Л.Л.), и мировую войну, и собственную судьбу" (26 июля).
Бабель много думает о крестьянстве — с этими людьми он сталкивается впервые. "Для меня крестьяне на одно лицо", — с горестной иронией отмечает он (21 июля). Его возмущает "ужас их жизни" (16 июля), нищета деревенского быта."Галичане на дорогах, австрийская форма, босые, с трубками, что в их лицах, какая тайна ничтожества, обыденности, покорности" (26 июля). "Живут нелепо, дико, комнатенка и мириады мух, ужасная пища, и не надо ничего лучше — и жадность, и отвратительное неизменяющееся устройство жилищ" (27 июля). Нетрудно заметить, что Бабеля прежде всего волнует устойчивость старого в людях — "обыденность покорности", "не надо ничего лучше". И это отнюдь не случайные фразы.
Вокруг трех проблем все время бьется в дневнике мысль Бабеля. Это революция, война, коммунизм.
"Клевань, его дороги, улицы, крестьяне и коммунизм — далеко друг от друга" (11 июля). Что это? Отголосок "новожизненских" представлений о судьбах крестьянства и революции, отзвук горьковского заблуждения, будто в "пресном болоте деревни" бесследно растворится, ничего не изменив, рать политически воспитанных рабочих и революционной интеллигенции? А может, и другое: рождающаяся вера в то, что пропасть между деревенской Россией и Россией коммунистической будет обязательно преодолена: "Грязь, апатия, безнадежность русской жизни невыносимы, здесь революция что-то сделает" (28 июля), а Бабель хочет разрешить загадку массы, раскрыв загадку личности. И хотя идет от конкретности жизни, однако подверстывает человека к книжной схеме. И личность у него порой выключена из социальных закономерностей, нет связи характера с движением масс, с законами истории.
Показателен проходящий через дневник, а позднее и подготовительные записи к "Конармии" — "сюжет Грищука".
Вот его первый набросок в дневнике: "У меня повозочный, 39-летний Грищук. Пять лет в плену в Германии, 50 верст от дому (он из Кременецкого уезда), не пускают, молчит" (14 июля). Через несколько дней: "Что такое Грищук, тишина бесконечная, вялость беспредельная. 50 верст от дома, 6 г. не был дома, не убегает". И как продолжение — простой вывод: "Знает, что такое начальство, немцы научили" (19 июля). Казалось бы, все ясно Бабелю — Грищук "объяснен", нечего к нему возвращаться. Ан нет: через два дня опять тот же проклятый вопрос — "отчего Грищук не убегает?". Следующие сутки — ночной бой: "Грищук то несется с мрачной молчаливой энергией, то в опасные минуты — непонятен, вял... Грищук хватает за обрывок вожжи — неожиданным своим звенящим тенорком — пропадем, поляк догонит..." (Любопытно, в "Смерти Долгушова" этот панический возглас передан Лютову, а Грищук "печально" и "горестно" рассуждает о бессмысленности бытия, где так легко обрывается человеческая жизнь). Еще день: "Грищук 50 верст от дому. Он не убегает" (23 июля). Можно привести еще ряд записей о "таинственном Грищуке" (26 июля). Показательно — они чаще возникают там, где Бабель размышляет вообще о крестьянской жизни.
В подготовительных заметках к "Конармии" есть лист "Грищук": "Две России. Уехал шесть лет назад. Приехал — что увидел. Монолог Грищука — стиль". В рассказы конармейского цикла Грищук входит уже преображенным по сравнению со своим прототипом; преображенным, но не "решенным". Вот одна из последних дневниковых записей о Грищуке: "Иногда он прорывается — я замученный, по-немецки он не мог научиться, потому что хозяин у него был серьезный, они только ссорились, но никогда не разговаривали. Оказывается еще — он голодал семь месяцев, т.к. хозяин скупо давал ему пищу" (29 июля).
В этюде "Грищук" этот эпизод развернут так: "Русские пленные работали по укреплению сооружений на берегу Северного моря. На время полевых работ их угнали вглубь Германии. Грищука взял к себе одинокий и умалишенный фермер. Безумие его состояло в том, что он молчал. Побоями и голодовкой он выучил Грищука объясняться с ним знаками. Четыре года они молчали и жили мирно. Грищук не выучился языку потому, что не слышал его. После германской революции он пошел в Россию. Хозяин проводил его до края деревни. У большой дороги они остановились. Немец показал на церковь, на свое сердце, на безграничную и пустую синеву горизонта. Он прислонился своей седой взъерошенной безумной головой к плечу Грищука. Они постояли так в безмолвном; объятии. И потом немец, взмахнув руками, быстрым, немощным и путанным шагом побежал назад, к себе" [15].
"Загадка" Гришука так и не открылась Бабелю. Вот почему не состоялся гришуковский монолог о "двух Россиях". Вот почему и реальная история о жестоком и скупом немце превратилась в не "по-бабелевски" сухой и сентиментальный рассказ о человеке, умолкнувшем среди безумия войны, о сердцах людских "вообще", которые тянутся друг к другу помимо всякого "языка"... Потому-то "Грищук" ни разу не перепечатывался Бабелем.
"Отчего он не убегает?" Почему люди воюют? Что заставляет их убивать, переносить непереносимые тяготы войны? Об этом размышляет Бабель на всем протяжении дневника. (Но у него ни разу не возникает вопрос или хотя бы сомнение — "зачем я здесь?"). Вот начальник штаба дивизии Ж. — "старый служака, точный, работоспособный без надрыва, энергичный без шума", благодаря ему "колоссальное дело" управления боем "делается незаметно". "Что такое Ж.? Поляк? Его чувства?" — ведь он сражается против "соотечественников", белополяков. Такие вопросы одолевают Бабеля при первом знакомстве с начштаба (11 июля). Они не исчезают и потом: "Прекрасный нач. штаба, машинная работа и живой человек. Открытие — поляк, убрали его, по требованию начдива вернули, любим всеми... что он чувствует. И не коммунист — и поляк, и служит верно, как цепная собака, разбери" (13 июля). Бабеля мучит: "Почему все они — Ж., Соколов — здесь, на войне?" Ведь тот же Соколов, ординарец штаба, "злой и тощий Соколов говорит мне — мы все уничтожаем, ненавижу войну" (14 июля). А он сбежал из госпиталя не в тыл, а снова в дивизию, на фронт.
Вот уж поистине — "разбери"! Впрочем, "разгадка" сама идет в руки... Воззвание Пилсудского к "воинам Речи Посполитой". "Трогательное воззвание", издевается Бабель, а "нету железных большевистских доводов — нет посулов, и слова — порядок, идеалы, свободная жизнь. Наша берет!" Перебежчики "показывают наши листовки. Велика их сила, листовка помогает казакам" (15 июля). Бабель понимает, почему большевистские доводы, "посулы" — то есть реальные обещания реальных благ — действуют с такой силой: "Сопротивление... ничтожное, в чем дело? Пленные говорят и видно — революция маленьких людей... Пролетарская революция" (21 июля). Что "Красная Армия сделалась мировым фактором" (17 августа) — Бабель убеждается не раз.
Влияние этой новой правды и новой силы сказывается в комичных порой, но знаменательных ситуациях. "Попик в косичке" — сельский батюшка "просится на службу (в Конармию — Л.Л.), есть у вас полковые священники?" (18 июля).
Бабель видит, что рождается невиданная в истории армия: "Приходит бригада, красные знамена, мощное спаянное тело, уверенные командиры, опытные, спокойные глаза чубатых бойцов, пыль, тишина, порядок, оркестр" (12 июля). Армия, сильная своим единством: "Еду с начдивом, шт. эскадрон... трубачи, красота, новое войско, начдив и эскадрон — одно тело" (16 июля). Бабеля, хорошо знавшего кастово-сословную, социально противоречивую структуру царской армии, поражает в Конармии "великолепное товарищество, спаянность" (18 июля).
Но вот еще одна запись: "Получен приказ из югзапфронта— когда будем идти в Галицию... обращаться с населением хорошо. Мы идем не в завоеванную страну, страна принадлежит галицийским рабочим и крестьянам и только им, мы идем им помогать установить сов. власть. Приказ важный и разумный, выполнят ли его барахольщики? — спрашивает Бабель и отвечает: — Нет" (18 июля).
Откуда же убежденность, что командование, политаппарат не смогут обуздать "барахольщиков", анархические и просто враждебные элементы? Во-первых, Бабель видит, что еще очень сильно влияние старой России рабов и господ, к тому же усугубленное нравами, которые процветали в царской армии в годы мировой войны. "Описать ординарцев, — замечает Бабель, — барахольщики, лизоблюды, льстецы, обжоры, лентяи, наследие старого, знают господина" (13 июля). Во-вторых, Бабелю кажется, что всякая война, независимо от ее причин и целей, рождает жестокость, разгул низменных страстей, несет бесчисленные уроны человечеству и человечности. Он все время тревожится: а не приведет ли война к осквернению тех великих целей, во имя которых вершится революция? Вот почему Бабель неоднократно обращается к теме военного профессионализма: "Картина боя, возвращаются кавалеристы, запыленные, потные, красные, никаких следов волнения, рубал, профессионалы, все протекает в величайшем спокойствии — вот особенность, уверенность в себе, трудная работа" (19 июля). Профессия военного кажется Бабелю заранее обрекающей человека не бесчеловечность независимо от того, что это за солдат, во имя чего он воюет. Вот почему он волнуется: не появятся ли из среды казачьих командиров "кондотьеры или будущие узурпаторы" (16 июля).
Бабель неоднократно сам отмечает, что из-за растянутых коммуникаций, стремительности маневренной войны не налажено снабжение, поэтому и происходят реквизиции. И тут же снова перечисляет "барахольства". Но вот в записи от 9 октября Бабель объясняет реквзицию вынужденной и оправданной необходимостью. Ведь ради освобождения этих же галицийских крестьян, этих же жителей еврейских местечек, над которыми творят неописуемые зверства белополяки, Конармии необходимо получить лошадей, фураж, продовольствие! Бабель видит: ненависть к белополякам "единодушна. Они грабили, мучили, аптекарю раскаленным железом к телу, иголки под ногти, выщипывали волосы за то, что стрелял в польск. офицера" (7 августа). Жители говорят: "Лучше голодать при большевиках, чем есть булку при поляках" (9 сентября). Казалось бы, ясен выбор, сделанный людьми. Но кто-то чем-то обижен — и эта обида не дает покоя Бабелю. "Буденновцы несут коммунизм, бабка плачет" (14 июля) — в таком неразрешимом для него противоречии бьется Бабель, противо речии, восходящем едва ли не к знаменитой "слезинке ребенка" у Достоевского...
"Что такое наш казак. Пласты: барахольство, удальство, профессионализм, революционность, звериная жестокость" (21 июля). Все характерно в этой записи. Бабель ищет "среднеарифметического" казака, чтобы разобраться в таком сложнейшем движении масс, каким была гражданская война. Потому-то вместо раскрытия цельной (хоть и противоречивой) личности Бабель может лишь фиксировать отдельно существующие "пласты". Есть истина революции. Но как совместить ее с виденным? Неужели они и станут новыми, человечными людьми? Если так, что же из виденного сегодня им, Бабелем, в бойцах Первой Конной сможет привести их в будущее?
На все эти вопросы нет ответа в дневнике. Потому-то и не была написана "Конармия" в 1920 году.
[15] Известия Одесского губисполкома, губкома КПБУ и губпросвета. 1923. 23 февр.
