К ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ
ИСААКА БАБЕЛЯ *

 

Однажды Бабель сострил: "К числу разных видов обезлички относится и обезличка в отношении писательской биографии". Острота оказалась вещей: вокруг биографии Бабеля — жизнен­ной и творческой — легенд хватает.

 

НАЧАЛО

 

К лету 1920 года, когда Бабель добровольцем пошел в Первую Конную, многое в революции было ему неясно - как человеку и как писателю. Революцию он, несомненно, принимает. Так же несомненно, однако, что не все в ней он понимает. Чтобы вникнуть в ситуацию, в которой оказался к этому времени Ба­бель, вернемся к началу его пути в литературу. В "Автобио­графии" Бабель помянул, что за свои первые рассказы, напечатанные в горьковской "Летописи" (1916), был привлечен к ответственности по ст. 1001 - за порнографию. На самом же де­ле, ему было предъявлено обвинение еще по двум статьям цар­ского свода законов - "кощунство и покушение на ниспровер­жение существующего строя"[1] . На этих рассказах, как и дру­гих произведениях Бабеля 1916 — 1919 годов, необходимо остановиться.

В этюде "Одесса" (1916) молодой Бабель задорно писал: "Если вдуматься, то не окажется ли, что в русской литературе еще не было настоящего радостного, ясного описания солн­ца?.. Первым человеком, заговорившим в русской книге о солнце, заговорившим восторженно и страстно, - был Горь­кий"[2]. Но сам-то Бабель пишет отнюдь не "о солнце". Он рас­сказывает истории о серой, грязной, "убыточной" (говоря че­ховским словечком) жизни, время которой, как он полагает, прошло. Рассказывает внешне спокойно (чувствуется влияние Чехова), точно, порой с едва заметным юмором, но всегда "холодно", без пафоса, экспрессии.

Наиболее значительны, - конечно, из произведений той по­ры, - рассказы "Мама, Римма и Алла" и "Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна". Еще до появления "Конармии" Ба­беля знают по этим выступлениям в горьковском журнале. Э.Герман (Эмиль Кроткий) сообщает Горькому 24 октября 1923 года, что в Москве Бабель, которого "Горький печатал в "Летописи"[3]. А.Н. Тихонов пишет Горькому 22 января 1924 года, что в редакции "Русского современника" есть рукописи "нескольких мелких рассказов Бабеля — старого знакомого"[4], а 8 августа 1924 года — "из молодых шибко идет вперед ста­рый знакомый Бабель"[5].

В этих рассказах — ужас обыденщины, жизни мелкой, страшной именно тем, что ее бесчеловечность не замечается, поскольку она стала "нормой" ненормально устроенного об­щества. Впечатляет точность деталей, не всегда завершенная, но четкая графика характеров; не выраженная прямо, от авто­ра, однако ощутимая вера в то, что как ни бесчеловечны люди, в них можно воскресить человеческое. "...Люди добрые. Их научили думать, что они злые, они и поверили" [6], — так говорит один из бабелевских героев. Впрочем, мысль эта повисает в воздухе. Она — "удел" одиночек, ибо не поддержана общим соци­альным фоном рассказов. Так же "не стреляет" в рассуждениях о типах одесских рантье, фантазеров и маклеров, о песенках Изы Кремер и судьбе Уточкина бабелевская фраза: "...поодаль от ши­рокого моря дымят фабрики и делает свое обычное дело Карл Маркс" ("Одесса")[7].

Начинающий писатель не столько пытается проникнуть в сущность жизни, сколько демонстрирует умение схватить ее внешние черты. Вернее, очертания мелькающих людей — на­пример, посетителей редакции столичного журнала ("Де­вять")[8]. Он даже не без позы воскликнет: "Для меня нет выс­шего наслаждения, чем бесстрастно следить за игрой страсти на лицах людей". А всех-то "страстей" — клиенты у "девицы" в публичном доме...[9]. Он верит, что люди, в сущности, добры. Но как сделать их добрыми в реальности?! И пока... пока он рисует даже не добрых и злых, а никчемушных. Не столько сущность человека и социальные обстоятельства, ее определя­ющие, сколько "ситуации".

Революция стала делом жизни Бабеля, его писательской судьбой. Вот почему совершенно новое, неожиданное качество появляется в его очерках 1918 года, печатавшихся на страни­цах газеты "Новая жизнь", — страстность. Страстность во всем— даже в ошибках.

В одном из очерков Бабель предупреждает: "Я не стану де­лать выводов" ("Вечер")[10]. Но это не так. "Выводы" есть.

"Был завод, а в заводе — неправда. Однако в неправедные времена... корпуса сотрясались гудящею дрожью работы. При­шла правда. Устроили ее плохо. Сталь померла. Людей стали рассчитывать... Покорные непреложному закону, рабочие лю­ди бродят теперь по земле неведомо зачем, словно пыль, ничем не ценимая" ("Эвакуированные") [11]. Политику, политическую борьбу, революционное насилие Бабель наивно противопос­тавляет социальным преобразованиям, которые и призваны дать счастье человеку. Он открыто ликует, когда в бывшем институте благородных девиц открывается Дворец материнст­ва. Ликует не только потому, что советское государство берет на себя заботу о матери и ребенке, но и потому, что здание ин­ститута "не отведено для комитетов по конфискации и рекви­зиции", что здесь "не слышны столь обычные слова об аре­стах". Как будто без "конфискаций и реквизиций" могли вой­ти пролетарки и солдатки в эти просторные залы! А Бабелю сдается, что "настоящая" революция—именно в некоем соци­альном реформаторстве, которое чуть ли не исключает "жесто­кость" политики, вооруженной борьбы: "Вскинуть на плечо винтовку и стрелять друг в дружку — это, может быть, иногда бывает неглупо, но это еще не вся революция. Кто знает — мо­жет быть, это совсем не революция. Надобно хорошо рожать детей. И это — я знаю твердо — настоящая революция" ("Дво­рец материнства") [12].

Хрестоматийная — иначе не назовешь! — мелкобуржуазная иллюзия. Но как дорого платит за нее Бабель-художник. Сти­левая сумятица его "новожизненских" работ, этой смеси ми­молетных "фиксаций" и путаной публицистики, — прямое следствие растерянности перед сложнейшими сплетениями но­вой жизни, которую не постичь "наложением" абстрактных схем. В рассказах Бабеля из "Летописи" боль за человека отнюдь не декларировалась. В этюдах 1918 года она деклариру­ется навязчиво — и манерой повествования, и подбором "жа­лостных" ситуаций, и авторскими ламентациями. Эту боль можно понять, однако она то и дело вызывает чувство протес­та. И не столько против самих по себе действительно отталки­вающих явлений, сколько против... автора. Автора, который не видит ничего, кроме бесчисленных страданий. Порой он даже не хочет вникать в их причины: c негo достаточно, что они есть. А ему, видите ли, хочется, чтоб в одно прекрасное утро они просто кончились.

Идейный тупик стал для Бабеля и тупиком художествен­ным. После закрытия "Новой жизни" Бабель не пишет о рево­люции (хотя и служит ей искренне и самоотверженно), ибо не в силах понять ее. Он "мало, но упорно" сочиняет в 1919 году, — "все одну и ту же повесть о двух китайцах в публичном до­ме", — вспоминал В.Шкловский [13].

Так появляется и цикл "На поле чести" ("На поле чести", "Дезертир", "Семейство папаши Мареско", "Квакер") [14] — о боях на полях Франции в мировую войну. Автор предупреж­дал, что содержание рассказов "заимствовано из книг, напи­санных французскими солдатами и офицерами, участниками боев". Эта "заявка на документальность" поддерживается и са­мим строем повествования, лишенного и тени патетики — даже патетики ужаса и страдания. Обвинительный акт империали­стической войне, ненавистной не только потому, что она фи­зически уничтожает людей, но и потому, что морально убивает человека, пробуждая в нем худшие инстинкты, оскверняя само понятие гуманности. Парадоксальны ее изломы — последний Дон Кихот, квакер Стон, гибнет из-за любви к лошадям, но что-то не видать Дон Кихотов, когда кругом гибнут люди... Для Бабеля ненавистна разрушительная стихия войны. Но здесь и намека нет на возможность выхода из-под ее власти. Ужасна своей бесчеловечностью всякая война, война вообще. Физиологический эксцесс — фатальное порождение хаоса, вы­званного тем, что "человек убивает человека".

Вот такой Бабель и начал вести конармейский дневник.

 

---

* Первая публикация - в журнале "Вопросы литературы" (1964, № 4). Использованные в данной работе дневник Бабеля и подготовительные запи­си к "Конармии" в период работы автора над статьей хранились у вдовы писателя А.Н.Пирожковой, а отрывки из писем Бабеля - в личных архивах И.Л.Лившица и И.Л.Слонима. Все материалы печатались с разрешения владельцев. Письма к родным цитируются по изданию: Babel Isaak. Racconti proibiti e lettere intime / ed. G. Feltrinelli ( Milano, 1961) в обратном переводе с итальянского. - Сост.

[1] Выступление на секретариате ФОСП 13 июля 1930 года // ИМЛИ. Ф. 86. Оп. 1. № 5

[2] Журнал журналов. 1916. №51. С. 5.

[3] Архив А.МГорького//КГП, 19-16-5.

[4] Там же. 76-1-21.

[5] Там же. 76-1-31.

[6] Бабель И. Элья Исаакович и Маргарща Прокофьевна // Летопись. 1916. № 11. С. 43.

[7] Журнал журналов. 1916. № 51. С. 4.

[8] Там же. №49.

[9] Там же. 1917. № 16.

[10] Новая жизнь. 1918. 21 (8) мая. № 85.

[11] Там же. 13 апр. (31 марта). № 66.

[12] Там же. 31(18) марта. № 56 (271).

[13] Леф. 1924. №2(6). С. 153.

[14] Лава [Одесса]. 1920. №1. С. 10-13.