15 сентября 1950  пакет № 2. с. 6- 18

Письмо О.Д. Жеребчевской

Четырежды лауреату Сталинской премии

Писателю и драматургу тов. Симонову К.М.

Жена Л.Я Лившица, врач-психиатр Ольга Давидовна Жеребчевская пишет, четырежды лауреату Cталинской премии, когда ее муж сидит в холодногорской тюрьме уже шестой месяц и ждет отправки по этапу.  Так как его дело было сфабриковано  местными плетневыми по трем его публикациям, то она, вероятно, искала опровержения. Она просит создать КОМПЕТЕНТНУЮ комиссию, непредвзятую. И еще одно. Она пишет Симонову как редактору „Литературной газеты”, где в 1947 г.  печатал статью Л. Л.

Однако, в сопроводительном к обращению О. Жеребчевской письме в Министерство Государстенной безопасности тов. Абакумову В.С.,   направленном из «Литературной газеты» уже 30 сентября 1950 стоит подпись  зам. главного редактора Б. Рюрикова.   Пакет № 1 с. 5.

Не захотел снисходить Симонов? Не зхотел подставляться из-за харьковского коллеги?

Перечитывая письмо О.Ж.  не возможно не удивляться дерзкому бесстрашию  этой женщины и ее готовности на все для спасения своего мужа.

 

Письмо К.М. Симонову

Многоуважаемый Константин Михайлович!

К вам обращается с просьбой молодой советский врач – по специальности психиатр, 1921 г.р. – жена аспиранта филологического факультета. Мой муж Лев Яковлевич Лившиц, 1920 г.р., является воспитанником комсомола и партии (…).

Его фронтовую работу и честное поведение в Армии засвидетельствовали правительственные награды, что может подтвердить Райвоенкомат и многие политработники, среди которых ему в течении пяти лет приходилось вращаться, в том числе редактор полковой газеты полковник Верховский, который ныне работает в редакции «Правда».

После демобилизации из Советской Армии мой муж в 1946 г. по рекомендации академиков Булаховского и Белецкого поступил в аспирантуру филологического факультета Харьковского университета. И как аспирант, и член ВКП (б) принимал активное участие в общественной и партийной жизни не только своего университета, но и городских парторганизаций. Лившица Льва Яковлевича хорошо знали в райкоме, в редакциях и издательствах, и ему как отличнику аспирантуры разрешали печатать свои заметки, статьи и рецензии в харьковских газетах и журналах.

В аспирантуре он учился успешно, хорошо подбирал материал к своей диссертации и готовился к ее защите. В печатании своих рецензий на некоторые спектакли харьковских театров он видел не только источник своего трудового заработка, но и необходимость повышения своего политического, научного и творческого роста. Тем самым подготавливая себя к научно-исследовательской работе, к специальности критика и журналиста.

Быть советским журналистом, историком и исследователем в области литературы и искусства – это была его заветная мечта последних лет своей растущей жизни. Готовя себя к этой специальности, он естественно стремился к большему и наилучшему составлению рецензий и статей на различные злободневные темы.

Он желал, чтобы эти статьи были напечатаны. Ведь как заманчиво молодому начинающему ученому выступить в печати со своими заметками, открывающими путь к профессии журналиста, критика или исследователя.

(…) Его, как главу семьи, также радовало получение от редакции заслуженного гонорара. Успехам в его труде радовалась и я. Его успехам на поприще журналиста и критика радовались и многие его знакомые из числа вполне заслуженных коммунистов и достойных профессоров, газетных работников, редакторов и тому подобное.

Этих статей у него было напечатано в разных Харьковских и киевских газетах примерно 70 или 80. Иногда мой муж печатался под своим псевдонимом «Жаданов», будучи соавтором критика Милявского, который имел свою собственную популярность и одновременно являлся и преподавателем в партийной школе при Обкоме КП (б) У. Редакции газет охотно пропускали эти рецензии, находя их политически целеустремленными и идеологически выдержанными.

Более того, они подвергались предварительной правке. Их исправляли, и редакторы вносили в них свои исправления или добавления. Таким образом его литературно-журналистская деятельность находилась под неослабным контролем редактора и проходила через призму политической оценки сведущих людей и ответственных руководителей ибо только с их визой и с разрешением редакционного совета могли быть помещены те или иные статьи любого автора.

В марте-апреле 1948 г. в Харьковских научно-исследовательских институтах, учебных заведениях, редакциях, университете, издательствах и других учреждениях проходила открытая дискуссия по борьбе и разоблачению буржуазного космополитизма в советской литературе, науке и искусстве.

Печать открыто подвергала острой критике  научные труды, брошюры и другие произведения и статьи отдельных ученых, профессоров и других авторов, в которых были обнаружены политические ошибки космополитического характера.

Этой критике подверглись и статьи моего мужа, в составлении которых принимал участие соавтор Милявский, напечатанных в газетах еще 2-3 года назад. Из 70 статей только в трех, и то в какой-то своей части, была обнаружена неправильность в оценке тех или других явлений. Они были признаны ошибочными и кто-то под общую шумиху за неправильные выражения и неточность в оценках, дал им название космополитических.

Насколько это правильно, я сказать не могу.  Пусть об этом скажут драматурги, философы, юристы, писатели и другие высококвалифицированные и партийные работники. Но я заявляю, что эти ошибки или неточности в выражениях не содержат в себе никакой умышленной направленности, или тем более контрреволюции,  и безусловно не носят последовательной концепции, якобы извращающей нашу советскую действительность или вносившую злонамеренную путаницу в литературу, искусство, науку. И несмотря на это, моего мужа, беззаветно преданного своей партии, с оружием в руках защищавшего нашу Родину, незаслуженно, по оговору, обвинили в космополитизме и очевидно ради травли приклеили ярлык безродного и зловещего космополита.

Любого человека можно легко обвинить во всяких погрешностях, тем более, человека, занимающегося изысканиями, которые представлялись на апробации ученым мужьям, и ни у кого, даже у политорганов, эти изыскания не вызывали никакого сомнения и пропускались ими в печать, так кто же должен нести за них ответственность? Тот, кто их составлял, или тот, кто их утвердил и пропустил в печать?

Исходя из логики, вы скажете – и те, и другие. Но так это не случилось. Стали безмерно обвинять только одного моего мужа, пропуская тех, кто по долгу своей госслужбы и как политредакторы обязаны были обратить на имеющиеся ошибки свое внимание. Если бы это так произошло, то не было бы оснований вытаскивать на свет статьи, почерневшие от пыли на полках. Более того, из 70-ти только три, не то четыре статьи, да  и то в каких-то мизерных частях. Эти рецензии на спектакли харьковских театров были признаны неправильными. При этом никто даже не посмотрел на целостность статьи, а только вытаскивали отдельные фразы из общего контекста, в то время как в любой работе может быть естественный, всеми пропущенный брак.

(…)

Более того, всем известны такие идейно-целеустремленные и весьма полезные и необходимые советскому зрителю пьесы, как: «Великая сила» Ромашева, «Илья Головин» Михалкова, «Закон чести» Штейна, «Два лагеря» Якобсона и к/ф: «Падение Берлина», «Кубанские казаки», «Секретная миссия». Некоторые из которых получили Сталинскую премию, но подверглись справделивой критике многими читателями и зрителями».

(…)

Обсуждать ошибки, тем более, молодых, начинающих авторов, растить их и давать им соответствующие указания бесспорно надо и следует, но нельзя и даже не позволительно обвинять их в тенденциозности, в какой-то предвзятости и тем более в антипатриотизме.

Неправильное обвинение моего мужа якобы в умышленном искажении и космополитизме привело к обсуждению ошибок Лившица на партсобрании. И университетсткая парторганизация в составе многих студентов, профессоров и аспирантов и других коммунистов – научных сотрудников, директората и ученого совета – объявили коммунисту Лившицу строгий выговор.

Такое решение моему мужу показалось обидным и неправильным, и тогда по его жалобе вопрос перешел в Райком и Горком, решение которых он обжаловал в харьковский Обком КП (б)У.

С момента обсуждения на партсобрании до вызова в обком прошло много месяцев. В этот период, после клички космополита, от него многие отвернулись, а некоторые поставили вопрос об его отчислении из аспирантуры, мотивируя это его исключением из партии. Хотя всем известно, что ЦК ВКП (б), а также лично И.В. Сталин неоднократно давали директивные указания о воспрещении увольнять с работы или отчислять с учебы по мотивам исключения из партии, но с этими директивами в Харькове никто не посчитался, и Лившиц остался за бортом и без всяких средств к существованию.

Мой муж неоднократно обращался в парторганизации по поводу предоставления ему какой-либо работы, но не найдя внимания и поддержки, он тогда об этом написал в Москву. Из секретариата тов. Сталина летом пришло письмо в Горком партии, и только тогда ему была предоставлена работа преподавателя русской литературы в вечерней школе рабочей молодежи, где он проработал до дня своего незаконного ареста.

Более того, когда с моим мужем получилось это недоразумение, то за эту печальную ошибку поплатилась и я.  Очевидно, ради перестраховки, секретарь партбюро Харьковского института психиатрии т. Слепцов, где я в течении продолжительного времени работала врачем по судебно-психиатрической экспертизе, потребовал от директора, проф. Зеленского, чтобы он меня уволил или перевел на другую работу. И как я не доказывала партийным товарищам по службе, что к обвинению моего мужа я не имею никакого отношения, все же эта незаконная директива Слепцова была выполнена, и я была отстранена от работы судебного эксперта, с переводом в другую клинику. Разве подобные действия могут называться правильными?

Вы скажете – нет, но ведь до сих пор ничего не отменено. Но и этого оказалось недостаточным. В течении нескольких месяцев на партсобраниях института секретарь Партбюро Слепцов смаковал вопрос о директоре Зеленском, по поводу того, что он в течение 3-4 месяцев не решался выполнить несправедливое требование о моем отстранении и переводе на другую работу. Секретарь партбюро дошел до того, что он даже вопреки всем известным партийным директивам, хотел отказать мне в зачислении в вечерний райуниверситет марксизма-ленинизма.

В конце 1949 г. мой муж Лившиц был вызван на заседание бюро харьковского Обкома, где его с большим пристрастием и в грубой форме допрашивал секретарь Обкома В.М. Чураев, который не давал ему возможности сформулировать свои устные объяснения на многочисленные насмешливые и даже оскорбительные реплики, не говоря уже о неправильном обвинении в космополитизме, хотя обком в это время располагал многочисленными характеристиками, в том числе и дирекции Школы, опровергающими это обвинение.

Своим нетоварищеским, непартийным и высокомерным подходом к обсуждению на бюро обкома вины члена партии, т. Чураев довел моего мужа до нервозного возбуждения, до состояния взрывчастости, а когда мой муж пожелал на эти бестактные выходки аппелировать к другим членам бюро и секретарю Обкома, то т. Чураев выгнал его из кабинета. В результате выходит, что член партии Лившиц был заочно исключен из рядов ВКП (б) и только потому, что он осмелился возражать т. Чураеву и призывать его не к милосердию, а к справедливости и тактичности.

О грубом стиле работы и недостойном поведении секретаря Обкома т. Чураева говорят почти все в Харькове и безошибочно можно сказать, что среди коммунистов и партработников авторитетом он не пользуется.

Как о характерном эпизоде, произошедшем с моим мужем, могу сказать, что в тот момент, когда Лившиц позволил себе защищаться перед т. Чураевым, а  последний его третировал, кричал и издевался, то в этот самый момент т. Чураев на бюро обкома написал записку и передал ее начальнику УМГВ т. Черемных, которая относилась к моему мужу, так как т. Черемных улыбнулся, посмотрел на Лившица и в знак согласия кивнул т. Чураеву головой.

Очевидно в этой записке содержалось ни что иное, как директива об аресте моего мужа, т. к. действительно 9 апреля 1950 на нашей квартире ночью был произведен обыск, и он был арестован. При обыске был перетрушен книжный шкаф, письменный стол, диссертационные материалы, журналы, печатные рукописи, газеты и книги, частные письма и т.п., но ничего компрометирующего найдено не было. Хотя были унесены без всякой описи много газет, рукописей и других материалов.

При обыске и аресте работники УМГБ держали себя грубо и высокомерно, даже со мной. Они отказались назвать фамилии свои и не дали мне возможности записать номер ордера, и кем он был подписан, говоря, что это не должно вас интересовать.

В течении многих месяцев мой муж продолжает сидеть во внутренней тюрьме, и мне отказывали не только в пищевой или вещевой передаче, но и даже не принимали соду для питья, в которой мой муж так остро нуждается, как больной человек.

С момента ареста прошло более 5-и месяцев, однако точного обвинения ему не предъявляют, и ни он, ни я не знаем, за что содержат человека под стражей. В связи с этим я могу предположить, что очевидно от него требуют каких-то самопризнаний и возможно подписи каких-то протоколов допроса, ибо нельзя предположить, чтобы работники УМГБ могли предъявлять обвинение в космополитизме и содержать за это аспиранта под стражей. Уверена, что здесь кроется что-то не то.

А уверена в этом я потому, что никто другой в городе Харькове, обвинявшиеся в космополитизме, не арестованы. Более того, аресту также не подвергся основной соавтор моего мужа – критик Милявский, который до сих пор пребывает на свободе и который вместе писал ошибочные рецензии, но который на бюро Обкома держал себя смирно, не грубил Чураеву, перед ним не оправдывался, и во всем с ним соглашался.

Так где же здесь справедливость?

Где же законность и чистота принципов, о которых так много распинался секретарь Обкома Чураев? Не скрывается ли в этом злополучном деле беспрекословное исполнение любой прихоти т. Чураева? Вот почему я обращаюсь к вам с этим письмом, и прошу вас тщательно разобраться в этом деле, положить ему конец, освободив моего мужа из-под стражи.

(…)

Своего мужа я знаю на протяжении 10 лет как кристально честного человека, как советского патриота, беспредельно преданного своей Родине (…).

Он был умный и сердечный товарищ и семьянин, и лично мне приходилось у него многому учиться. (…)

Однако, в чем же обвинили моего мужа во время дискуссии по поводу разоблачения буржуазных космополитов и борьбы с ними, а также на партсобрании городской партколлегии и в Обкоме? Эти обвинения сводились к тому, что Лившиц якобы был воспитанником и подголоском таких критиков, как Хазин, Данин, Друзин, Ходов, Лешнев, Перцов, Юзовский, Малюгин, Борщаговский, признанных в Харькове космополитами, т.к. их труды имеют ошибки космополитического характера.

Какие конкретно они совершили ошибки, когда и в чем они выразились, я не знаю, но знаю о том, что никто из названных космополитов не арестован. Более того, они восстановлены в партии, а некоторые из них даже и поныне печатаются в газетах (Хазин, Ходов, Данин и др.). а другие по заданию ССП пишут книгу (Юзовский и др.)

(…) В то время, как моего мужа на протяжении многих лет знают такие заслуженные люди, как академик Булаховский и Белецкий, народный артист Республики М. Крушельницкий и Ф. Радчук, профессор университета по русской литературе М. Легавка, лауреат Сталинской премии писатель В. Добровольский, редактор фронтовой газеты «Знамя Родины» полковник Верховский, редактор газеты «Красное знамя» и газеты «Труд» Куликов, и многие другие коммунисты, ученые, искусствоведы и члены Союза Советских писателей. И все эти люди по вашему запросу могут дать о моем муже только положительные характеристики (…) даже и в том случае, если они будут знать о его аресте, ибо они очевидно вынуждены будут это известие принять за недоразумение и ошибку.

Любя своего мужа и будучи уверена в его беспредельной честности, я как человек интеллектуального труда, издали интересовалась его работой над диссертацией на тему «о драматургии Тренева». Я удивлялась той колоссальной энергии, которой он обладал и любовно отдавался своей учебе и творчеству. Я удивлялась той огромнейшей нагрузке, которую он принимал на себя, стремясь осуществить свою заветную мечту – стать литературно-искусствоведческим работником и советским критиком (…)

Когда в 1948 году в Москве было созвано всесоюзное совещание театральных критиков, то мой муж был участником этого совещания, и никто из делегатов не отзывался о нем как о недостойном и никчемном. Наоборот, мнение было о нем, как о растущем и политически выдержанном молодом критике, у которого к тому времени уже имелся свой каталог зарекомендованных статей и рецензий, получивших хорошую оценку. А вот теперь этот человек признан безродным космополитом. (…)

А  так, как его судить не за что, то по разговорам начальника следственного отдела Геращенко и Фадеева, помощника прокурора Маршева, пом прокурора УССР Реутова, дело моего мужа готовят для Особого совещания в Москве, куда, конечно, его не вызовут.

Более того, начальник следственного отдела Кагановичевского отделения УМГБ гор. Харькова Н.Е. Геращенко не стесняясь, откровенно и чистосердечно говорил мне: «Что вы пишете, что вы ездите в Киев, в прокуратуру УССР и Министерство Госбезопасности, жалуетесь на нас. Все равно все ваши жалобы прибывают ко мне и ничего из них не выйдет. Мы хозяева дела вашего мужа, и никто здесь вам не поможет. А вот когда дело Лившица будет за пределами Харькова, быть может тогда его освободят. И чего вы за него печетесь? Он некрасивый, а вы молодая, да еще интересная женщина, врач, вы еще устроите свою жизнь, вы еще устроите свою жизнь, а на него плюньте, или у вас это первая любовь и т.д.»?

Скажите, разве эти откровенные и насмешливые разговоры ответственных работников харьковского УМГБ не свидетельствуют о произволе и издевательстве над человеком?  Они говорят о том, что моему мужу безнаказанно хотят приклеить обвинение, хотят состряпать на него уголовно-политическое дело.

Вот почему я вынуждена обратиться лично к Вам, прося у вас защиты и помощи, прося вас активно вмешаться в дело моего мужа и взять это дело под свой неослабный контроль. Я знаю и уверена в том, что такие люди в нашем государстве, как Вы, не оставите без внимания эту человеческую просьбу советского молодого специалиста.

Как мне известно, из 70 статей и рецензий моему мужу инкриминируется три. Это рецензии на постановки пьес «Укрощение укротителя» и «Ярослав Мудрый», которые он написал совместно с Милявским и опубликованы они были за их подписями («Ярослава…» он писал сам). Третья рецензия на пьесу «За тех, кто в море» написана и опубликована за двумя подписями Лившиц  и Черняков. Эти авторы критиковали игру артистов и что они недостаточно четко изображали некоторые образы и главных героев этих пьес. Не достаточно воспринимали идеи драматургов и не занимались воспитанием и выдвижением молодых актеров к сценической деятельности. И вдруг через 2-3 года одного из соавторов за эту критику обозвали космополитом и посадили в тюрьму, а а другие два соавтора – Черняков и Милявский – преспокойно гуляют по Советскому Союзу.

Где же тут логика? Где же справедливость и законность? Где же диалектический метод восприятия вины и правоты?

Кроме того, моему мужу вменяют в вину и то, что он написал якобы неправильный отзыв на лекцию Милявского, прочитанную на курсах партработников г. Харькова. Однако на эту же лекцию самостоятельный отзыв писал и лектор Черняков, который также не нашел в ней ничего троцкистского. И вот за этот отзыв мой муж сидит под стражей, а другой рецензент гуляет на свободе, хотя член ВКП (б) Черняков на эту же лекцию анписал более положительный отзыв. Так где же тут логика, честность и справедливость?

Эти обстоятельства вам покажутся непонятными и странными. Такое же чувство ощущаю и я. Вот почему я вынуждена просить вас о создании специальной и высоко квалифицированной экспертной комиссии из числа партработников, писателей, драматургов и искусствоведов для надлежащей оценки этих рецензий и приобщения заключения экспертизы к делу моего мужа, несправедливо созданного работниками харьковского управления МГБ, работающего под руководством генерала Черемных – члена бюро Обкома.

На этом я настаиваю еще и потому, что основным обвинением на бюро Обкома Чураев выставлял то, что член партии Лившиц якобы являлся дилетантом, не имел художественного вкуса и специального искусствоведческого или театроведческого образования, писал под псевдонимом и вследствии этого являлся космополитом.

Однако, на мой взгляд, это ни что иное как набор напыщенных фраз, ибо как могли печать, партийные органы и редколлегия в течении многих лет предоставлять свои страницы для странствующего дилетанта и безродного космополита. Ведь тогда в этом виноват не мой муж, а редколлегия и отдел печати Горкома и Обкома, которые пропускали и не обращали внимание на эту бездарность, дилетантство и безвкусицу.

Возможно статьи моего мужа, написанные с другими авторами, и содержат в себе какие-либо ошибочные воззрения, но нельзя же эти ошибки и высказывания рассматривать вне контекста всей рецензии или речи.     Недопустимо вырывать отдельные фразы и давать им трактовку, искажающую мысль автора, и т.о. механически говорить об ошибках космополитического характера, о дилетантстве и безвкусице, тем самым искусственно создавая политические ошибки, а затем обвиняя его в контрреволюционных взглядах, ибо такая постановка вопроса не имеет ничего общего с постановлением и указаниями ЦК ВКП (б) по идеологическим вопросам.

В «Литературной газете» можно часто, почти в каждом номере встретить резкую критику произведений, извращающих те или другие прогрессивные идеи, теории или науку. Такой критике была подвергнута книга профессора Ефимова «Возрастная физиология», извращающая материалистические идеи и учение И.П. Павлова (№ 49 от 17. 6. 50). (...) И, несмотря на наличие крупнейших ошибок и протаскивание чуждых идей, эти профессора живут, здравствуют и работают в этой же области науки, исправляя свои собственные ошибки.

В «Литературной газете» № 48 от 14.11.50 помещены статьи за подписями Огнева, Гнатовского и Захарченко с критикой писательских организаций Украины и других областей, где на их взгляд имеется много недостатков.

А вот по В. Чураеву выходит, что харьковские организации никто не имеет права критиковать, кроме него самого. Разве такая постановка вопроса правильна?

Редколлегия газеты «Правда» в своей передовой статье от 21 мая 1950 г. писала: «На страницах многих местных газет крайне редко появляются рецензии и серьезные критические статьи, посвященные творческой деятельности театров (…) Нельзя мириться  с тем, что на советскую сцену все еще проникают посредственные произведения (…). Советская пьеса получает иногда бледное сценическое воплощение, лишенное вдохновения, глубокого и волнующего идейного смысла».

Именно из этих позиций исходил мой муж Лившиц, когда он писал свои рецензии на некоторые пьесы и игру (…).

28 декабря 1946 г. Лев Яковлевич Лившиц опубликовал свою статью в харьковской газете «Красное знамя» «О недостатках идеологической работы в Харьковском театральном институте». В этой вполне правильной статье он подверг справедливой критике преподавательский состав института за его отрыв от жизни, за неприятие участия в творческой работе театров и неподготавливание студентов к творческой и самостоятельной работе. Как раз об этом, но после постановления ЦК ВКП (б)  от 26 августа 1946 г. «Литературная газета» в своей передовой статье от 5 июня 1950 г. пишет, что «сценарный факультет института кинематографии оторван от жизни, и большинство его выпускников, закончив учебу, не готово к самостоятельной творческой работе».

Через четыре года после постановления ВКП (б) о репертуаре драматических театров и о мерах по его улучшению, передовая газеты «Правда» от 26 августа 1950 г. писала, что: «Одним из крупных недостатков многих драматических театров является отсутствие повседневной работы по воспитанию молодых актеров и режиссеров». Именно о подобных недостатках в работе харьковского театрального института и некоторых театров писал тогда Лившиц, и эта критика признавалась правильной. Однако, через 1, 5 года, то есть в марте 1948, когда началась дискуссия в борьбе против буржуазного космополитизма, то те лица из театрального мира, которые подвергались критике со стороны моего мужа, считая себя обиженными, больше всего и выступили против Лившица, награждая его разными эпитетами и непозволительными прозвищами. То есть сводили с ним личные счеты, используя для этого свободный доступ на собрания.

В конце 1949 мой муж обжаловал неправильное решение Обкома об исключении из партии в партколлегию ЦК КП (б) У, куда его вызывал к себе член партколлегии товарищ Савченко и его помощник.

(…)

В партколлегии при ЦК КП (б) У больше всего возмущались его незаконным исключением из аспирантуры, считая приказ ректора университета как грубое нарушение советских законов и проявление перестраховки.

Харьковскому обкому было известно о том, что в апреле 1950 г. дело Лившица назначается на рассмотрение Партколлегии, и вдруг неожиданно 8 апреля он был арестован. Как о характерном явлении можно сказать, что при аресте ему приказали снять со своего пиджака университетский значок. Это дико и смешно, но это было так. Кроме того, его начали ругать за то, что якобы он читает иностранные журналы. Но когда он на эту глупость ответил: перед вами лежат журналы, издаваемые в СССР на иностранных языках, то над ним стали грубо издеваться. Он же эти журналы, как и я, как и многие советские товарищи, читал для того, чтобы упражняться в практике чтения и разговорной речи на иностранных языках.

Когда я была в Киеве и рассказывала Партколлегии об аресте моего мужа, то там от удивления схватились за голову, поражаясь действиям УМГБ. Меня успокаивали, что с этим арестом разберутся, и что за те ошибки, которые ему вменялись в обвинение со стороны парторганов, за эти ошибки не судят. И я этому верила.

(…)

И до сих пор, несмотря на все невзгоды, переживания и личные мытарства, которые я терплю всвязи с арестом моего мужа, я глубоко верю в справедливость и существование в СССР правоты большевистской партии. И с этой верой я обращаюсь к вам с личной просьбой помочь невиновному человеку, который, быть может, в результате своего болезненного состояния, излишнего, болезненного самолюбия, исключительного взрывчатого характера, попал в такую неприятную историю.

Мне приходилось бывать в Украинской прокуратуре по специальным делам у тов. Реутова, в министерстве Госбезопасности, но кроме обещаний я ничего там не слышала. А эти обещания ни к чему хорошему не привели. А на днях мне в Харькове сказали, что дело моего мужа направили в Москву на Особое Совещание МГБ СССР, где его будут судить заочно, без вызова защиты и свидетелей. И он, не имея возможности защищаться, не зная содержания докладной записки Харьковского УМГБ или его заместителя может быть безвинно осужден и тем самым будет совершена большая ошибка.

Вот почему подробно излагая партийную и общественную деятельность моего мужа, его мировоззрение, я убедительно прошу вас поставить вопрос перед министром МГБ СССР тов. Абакумовым и перед генеральным прокурором т. Сафоновым о направлении этого дела на доследование на предмет создания соответствующей экспертизы с участием в ней партработников из числа Союза Советских писателей, Союзного театрального общества и отдела печати ЦК ВКП (б) Украины.

(…)

Временный московский адрес

ул. Красная Пресня, д.36-а, кВ. 5.

Врач-психиатр Харьковского

института психиатрии

им. Павлова

Ольга Жеребчевская

В  приложении к письму О.Ж. – составленный ею  перечень 20 публикаций Л.Я. Лившица и на перечне следующая приписка:

Остальные 40, 50 или 60 статей и рецензий на различные темы также напечатаны в различных газетах, сведений о которых я собрать не смогла, так как все эти газеты при аресте моего мужа были забраны работниками Харьковского УМГБ. Однако, при надобности эти газеты со статьями вышеназванных авторов можно разыскать в любой библиотеке города Москвы, в частности, библиотеки им. Ленина и во Всесоюзном театральном обществе. В связи с чем я очень хотела бы, чтобы оценка этим статьям была дана работниками «Литературной газеты» и правления Союза Советских писателей.

О. Д. Жеребчевская.