Ольга Оконевская
История одного диплома
Мы были первыми. Не просто первокурсниками 1958 года, но первопроходцами – первыми вечерниками-фило-логами Харьковского университета. Мы были пробным камнем филфака, на котором оттачивали, отрабатывали программы: их "набор" и объем. Спасибо: нас почти не отличали от студентов стационара, в основном, временем суток, отводимых для лекций и семинаров.
Нам трудно достался и трудно давался университет. За это мы ценили и любили его, посещая не только четыре раза в неделю по расписанию, но еще и по средам все мыслимые и немыслимые факультативы и дополнительные занятия, прозванные ликбезом. Мы пришли не за дипломом, а за знаниями. И среди тех, кто щедро давал их, одно из первых мест принадлежит Льву Яковлевичу Лившицу. К встрече с ним мы уже были подготовлены несколькими годами учебы.
Хорошо помню его первое появление в аудитории. Коричнево-песочный костюм, неторопливая походка, копна рыжевато-каштановых волос с намеком на седину, до которой он, увы, не дожил. Но главное, конечно, глаза – грустные, внимательные, задумчивые, порою ироничные, иногда с лукавинкой. Глаза большого и мудрого вихрастого ребенка, незаслуженно обиженного, но не поддавшегося обидам, и одновременно взрослого, много повидавшего и много испытавшего человека.
Мы тогда еще ничего не знали о его военной судьбе и о послевоенных мытарствах. Нам были неизвестны его блистательные критические работы. Знали его по лекциям – ярким, убедительным, увлекательным. Он заставлял думать, находить ассоциации, перемещаться во времени и в литературном пространстве. Он ценил наши знания и сочувственно относился к нашему незнанию. Когда кому-нибудь трудно было оформить мысль, Лев Яковлевич ободрял: "Ничего, студент как собака: все знает, сказать не может".
Он как-то ненавязчиво, почти не уча, учил нас читать чужое, а писать свое. Мы прослушали его прекрасный спецкурс по Горькому и выбрали темы курсовых. У меня была работа по пьесе "На дне". На чтение критической литературы времени не хватило. Пришлось сразу браться за дело, иначе не успеть. За две или три ночи исписала двойную тетрадь и с трепетом вручила ее Льву Яковлевичу. На следующем занятии он попросил написать список прочитанных книг, и мне ничего не оставалось, как признаться, что прочитать я еще не могла, но... "Тем более, – вдруг перебил меня Лев Яковлевич, – вынужден поставить вам "пятерку", а критики вы еще начитаетесь".
В тот же день тезисы будущего диплома "Горький в работе с молодыми писателями" читала наша Кока (Лида Кокотова, теперь прекрасный преподаватель одной из школ на Павловом поле – Лидия Сергеевна Сербина). Сейчас ее сыну 35, а тогда он только изволил родиться и не всегда помогал маме овладевать знаниями. Мы не сразу поняли, что так было и на сей раз. Лида бодро открыла тетрадь и не менее бодро цитировала великих, периодически ссылаясь на названия произведений и выходные данные. Но вскоре мы заметили, что она "шпарит" не по написанному, не переворачивая страниц. Когда работа уже прозвучала, Лев Яковлевич попросил сдать тетрадь, и тут выяснилось, что исписана только первая страница, – все остальное Лида при своей феноменальной памяти знала уже наизусть.
Она еще со слезами на глазах просила извинения за обман, обещала через неделю все записать, а Лев Яковлевич уже подводил итоги: "Напишете, напишете, куда вам деться, без диплома диплом еще никто никогда не защищал".
В конце пятого курса наша бессменная староста Галя Дворкина (впоследствии преподаватель 128-й школы и создатель на Богом забытой Салтовке одного из лучших школьных театров) принесла список тем дипломных работ.
Выбирали: кто по языку, кто по литературе, кто руководителя. А мне выбирать было нечего. Не было в списках темы, которой я "заболела" еще в прошлом году во время поездки в Ленинград со студентами стационара. Накануне мама подарила сборник стихов Берггольц, а в "Роман-газете" уже вышли "Дневные звезды", настолько не вписавшиеся в литературу тех лет, что и жанр не определить было, чуть позже придумали лирическая проза, написанная по законам поэзии, со свободными хронологическими и тематическими перемещениями и тем, что, вслед за Белинским, у Берггольц называлось "самовыражением" (за что критикована была не единожды, и не только за это). Так родилась тема: "Поэзия блокадного Ленинграда и творчество Ольги Берггольц".
И начались вопросы: почему Ленинград, а не, например, Одесса? Почему Берггольц, а не кто-нибудь из преуспевающих? И вообще, почему тема, которой в списке нет? Пока висели в воздухе все эти "почему", я все точнее понимала "зачем” и все больше мучилась главным – "когда?".
Эти и многие другие вопросы были со мною решены Львом Яковлевичем, ставшим моим руководителем. С 1 апреля я была уже свободна и накануне отъезда пришла в университет. На стационаре шумела перемена. Увидев меня, Лев Яковлевич вдруг спросил: "Вы, небось, завтра собираетесь в дорогу, чтобы времени зря не терять?" Получив утвердительный ответ, обратился к аудитории с риторическим вопросом: "Больше никто в красный Питер ехать не желает?" А потом ко мне: "Завтра обязательно зайдете домой". – "Но у меня поезд рано". – "Значит, зайдете еще раньше", – невозмутимо ответил Лившиц.
В то утро дома была только Циля Карловна, мама Льва Яковлевича. Она и вручила мне стопку книг. Это были сборники харьковских прозаиков и поэтов, которые я должна была передать Ольге Федоровне Берггольц. Забыла сказать, что накануне Лев Яковлевич спросил, собираюсь ли встретиться с поэтом, на что я ответила: только в случае, если будет какой-нибудь вечер, а домой прийти ни за что не отважусь.
Признаться, не сразу поняла я, чего стоило Льву Яковлевичу за несколько часов обойти братьев-писате-лей, взять книги, попросить написать автографы, чтобы вооружить меня таким своеобразным пропуском к Берггольц, которая тогда уже мало кому отвечала на звонки и мольбы о встрече. А кроме того, Лев Яковлевич снабдил меня командировочным удостоверением, в котором говорилось, что я работаю над дипломом о творчестве Берггольц, и поэтому ректорат Харьковского университета просит организации и учреждения, к которым я буду обращаться, оказывать всяческое содействие и посильную помощь. Благодаря этому, я смогла работать в Публичной библиотеке и в Пушкинском доме, познакомилась и на долгие годы подружилась с научным сотрудником музея истории Ленинграда А.М. Сараевой-Бондарь, оформлявшей блокадные залы и получившей свой первый и единственный выговор "за напечатание стихов Берггольц на стенке". Но главное – это знакомство с Ольгой Федоровной Берггольц.
Вечер в гостинице "Октябрьская". Звонок к поэту. На другом конце провода такой знакомый блокадникам по радио, а мне по пластинкам голос. "Здравствуйте, Ольга... " и вдруг начисто забыто отчество. А в трубке: "Говорите, говорите" – знаменитая картавинка Берггольц. Я судорожно соображаю, что делать, мучительно медленно, как мне кажется, но все же нахожу решение. Дрожащей рукой открываю последнюю страницу одного из сборников и, запинаясь, произношу спасительное "Федоровна". Сообщаю о поручении передать книги В. Добровольского, И. Муратова, З. Каца и еще кого-то из наших земляков.
Утром следующего дня я на Черной речке. Не могла увидеть тогда в Берггольц просто человека. Я смотрела на нее как на живого классика, как бы сквозь призму блокады и слышала не обращенные ко мне слова, а "сквозь рупора звеневший голос", который спасал живых и провожал в последний путь тех, кому не суждено было увидеть над Невой салют Победы. О теме дипломной работы Ольга Федоровна узнала много позднее, когда в одну из ее бессонных ночей мы беседовали о студенческих годах. Так, благодаря Льву Яковлевичу, я не только познакомилась с Берггольц, но вошла в ее жизнь на долгих и коротких 12 лет, а она в мою – навсегда.
Через две недели я вернулась в Харьков и в первых числах мая принесла моему руководителю вступительную главу, а к 15 мая было написано три четверти работы в черновике. Определился срок защиты – 23 мая, и стала очевидной невозможность в него уложиться. Я мужественно сказала Льву Яковлевичу, что готова отложить защиту на следующий год, на что он не менее мужественно ответил: "Ценная идея. Но тогда придется менять тему". О моем состоянии, близком к шоковому, говорить не приходится.
Или я сделаю невозможное, или все рухнуло!
Я села за письменный стол, как галерник за весла, и отошла от него через неделю, 22 мая, во второй половине дня, чтобы успеть отнести переписанную, а на четверть написанную сразу набело свою выстраданную работу. Вручаю Льву Яковлевичу папку в 165 страниц (от руки – печатать не разрешали) и слышу; "Знайте сами и передайте всем моим будущим дипломникам, что Лев Яковлевич Лившиц принимает работу накануне защиты первый и последний раз в жизни". Устало-обнадеживающе посмотрел на меня и повторил: "Последний раз в жизни".
Предчувствие? Пророчество? Совпадение? Дипломники 65 года защищались уже без своего руководителя...
Утром звоню, спрашиваю, можно ли приходить за работой, на что Лев Яковлевич не без юмора отвечает, что, если я позволю, готов привезти ее сам. Через полчаса я уже стою у порога. Он давно уже почти не поднимался, а перед этим ходил с палочкой, больше похожей на трость. И он ее так небрежно, как, наверное, Пушкин, прогуливаясь по Михайловскому или Тригорскому, да впридачу, зайдя в аудиторию, клал ее на стол, причем не по ширине, а по длине столешницы, будто подравнивая что-то нам не видимое и неведомое. А мы ведь и вправду не ведали, что он, еще такой молодой, сорокалетний, уже смертельно болен.
Нам мешала понять это его самоирония, которая ему, видимо, помогала, спасала.
– Ну вот, все в порядке, – говорил Лев Яковлевич за четыре часа до защиты. – Только сейчас быстренько сбегайте в библиотеку Короленко и выпишите для библиографии данные свежих партийных документов по искусству и литературе.
– Но мне они не понадобились, – возражаю я.
– Мне тоже. Но без них не пропустят ни одну работу.
Через час меня встречает Ольга Давидовна, жена, выполнявшая в тот день смежные функции, и с порога спокойно сообщает: "Страницы я вам уже пронумеровала, теперь допишите список литературы, и, надеюсь, все будет закончено". Но не тут-то было. Нужно, оказывается, сочинить еще реферат – текст своего выступления перед комиссией.
Описывать свое состояние не берусь: нужен талант. А вот у Ольги Давидовны он был и проявился как нельзя кстати. Голосом и силой воли высоко профессионального врача-психоневролога она сумела убедить меня в том, что, собственно, ничего страшного нет, что у меня еще огромный запас времени. Пока другие будут защищаться, я спокойно успею просмотреть работу и написать реферат. Единственное неудобство – Лев Яковлевич его не прочитает, но опять-таки не страшно: услышит, правда, уже вместе с комиссией.
...Окончилась защита. Началось обсуждение. Первыми были лившицовские дипломники, т. к. Лев Яковлевич не мог долго сидеть, и его вскоре увезли домой. Выходя из аудитории, он посмотрел на меня и ободряюще помахал рукой.
... Мы возвращались домой по нашей уникальной площади Дзержинского. Только что отгремел и отсиял фейерверк в честь перенесенного на субботу дня пионерии. А нам казалось, что и в нашу честь. Ведь мы так долго (6 лет!) и так трудно (сколько ночей!) шли к этому звездному часу.
Из 50 дошли 26. Но на всем пути нас поддерживали наши прекрасные педагоги и, казалось, вся русская и мировая литература.
Мой диплом перерос впоследствии в воспоминания о Берггольц, вошедшие в книгу, по которой студенты института культуры даже поставили спектакль (режиссер В.П. Камышникова) к 85-летию музы блокадного Ленинграда. А истоки – там, в университетских годах, ниточка от которых тянется к сегодняшним дням и прочно соединяет нас всех – живых и мертвых, учителей и учеников. Ведь, как утверждала Берггольц, "смерти нет, не подкрадется, не задушит медленно она – просто жизнь сверкнет и оборвется, точно песней полная струна".
...Я уже давно старше Льва Яковлевича. Но оттуда, из неумолимо отдаляющейся юности, мне светит выбитое на его памятнике такое не академическое, конечно же, никогда не произнесенное мною вслух имя: "Лёва Лившиц".
